Время смерти

Чосич Добрица

— С тех пор как мы сели ужинать, у меня вертится в голове одна фраза, не знаю чья: «Он учит нас жить, когда жизнь миновала!»

— Иван! — Вукашин вздрогнул и схватил его за руку.

— Ладно, ладно. Так, просто застряла в Голове. Не важно. А теперь мне хотелось бы, чтоб мы побыли одни Когда она песню закончит, заплати ей, и пойдем отсюда.

Он сел рядом с отцом. Столики и люди качались, головы плясали, закипали слова, песня вырывалась из пелены табачного дыма, испарений горячей еды к почерневшему низкому потолку. Стены едва держались. А за ними — тьма, дождь, война.

…В тот вечер, когда он сказал отцу, что намерен уйти добровольцем, тот реагировал

так, будто сын сообщил, что завтра не будет дома обедать. Это потрясло Ивана. И не забывалось. Невозможно, думал он, ему не безразлично, что я ухожу на войну, в то время как на призывной комиссии признан непригодным к службе из-за зрения. И сейчас отец угрюмо молчал. Ничуть не удивленный. Нет, нет, наверняка он тогда не испытывал боли. Вероятно, чувствовал себя в чем-то обманутым, оскорбленным, это отразилось у него на лице, от этого окаменели ладони рук на столе. А ему самому захотелось, чтобы отец воспротивился, осудил его решение, назвал его неразумным. Он не желал выглядеть героем в собственных глазах, тем более перед потрясенной матерью, ничего подобного он не смел желать, потому что она целых десять минут не могла поднять глаз от пола; смертельно побледнев, с дрожащими руками, она шептала: «Это правда?» Ему было необходимо сопротивление отца, возмущение его поступком, дабы до конца постигнуть его любовь. Страх за него, за сына. И если б отец тогда возразил, решительно сказал: «Добровольцем ты не пойдешь», если б он не сказал вместо этого: «Иди, сынок» и «Договорись с мамой, что возьмешь с собой из белья и вещей», стал бы он всю ночь оскорбленно и гневно раздумывать обо всем этом? И какие же вещи, какое белье нужно человеку, уходящему на войну? И потом, на другой день в полдень, разве б он отправился на вокзал, как едут на экскурсию? Сегодня вечером он много пил, теперешний вывод не имеет силы. О маме и обо всем, что произошло до появления фиакра, который отец заказал, чтобы их троих, онемевших, отвезти на вокзал в Нише, сейчас вспоминать не стоит. Об этом нужно забыть, забыть вплоть до их встречи вечером у ворот казармы. Только одна деталь из той поездки в фиакре, одна мелочь: у отца руки лежали на трости, а у него, Ивана, на коленях; и все время, пока они ехали от дома до вокзала, он смотрел на эти руки, свои и отца, и впервые заметил тогда, что они совершенно одинаковые; если б у отца пальцы не были на правой руке чуть пожелтевшими от табака, можно было бы ошибиться. И тогда у Ивана впервые возникла мысль: если мои руки похожи на его, то и во всем другом я, может быть, буду, как он. Быть таким, как он?..

Не сводя глаз с отца, он напрягал память, стараясь припомнить все, что сегодня тот говорил ему И его товарищам. Быть таким, как он? Это не мало в жизни. И больше, чем простое тщеславие. Много больше, чем радость.

На улице, под дождем, они остановились у границы тьмы. Вукашин стоял лицом к лицу с неизвестностью; ему захотелось вновь укрыть Ивана пелериной, но он ждал, пока пройдут студенты-унтеры, громогласно прощавшиеся с «Талпарой» и уходившие в казарму. Как он посмел на совещании в Верховном командовании не воспротивиться генеральскому слабоумию, приносившему таких ребят в жертву? Бора Валет из темноты кричал ему:

— Не забывайте меня, господин Катич! Я ваш сторонник! Хоть вы и не объяснили мне, почему убийцы моего отца отрубили голову коню!

— Счастливого пути, спокойной ночи, Бора! Получите отпуск, приезжайте вместе с Иваном в Ниш! И вы тоже, Данило!

— Я за Пашича, но приглашение принимаю. Прощайте!

Бора Валет возник перед Вукашином и шепнул:

— Поклянитесь мне жизнью Ивана, что…

что мой отец не был гадом!

— Клянусь вам. Он был жертвой.

Бора Валет растворился во мраке.

Петухи разом умолкли, точно зарезанные.

Вчера мы встретились, вечером бродили под дождем, ночь провели в «Талпаре», а сейчас уже наступило сегодня, думал Иван. Занимался первый его военный день. Он укрылся в тени фонаря, окликнул отца. Ему хотелось, чтобы они вдвоем шли по пустынной улице и успели бы сказать друг другу что-нибудь еще. Хорошо, что пока темно. Молчать нельзя. В молчании слышен ход времени и приглушенные вздохи отца. Услышать от него как можно больше, взять от него еще какой-то опыт.

— Папа, мы не прощаемся. Сперва нужно в душе со всем разобраться. А потом поговорим как… как будто не будет рассвета. Как будто я не ухожу в казарму… Ты можешь?

— Могу, могу, сынок.

Они шлепали по грязи, брели медленно, но не к казарме. Вукашин молча набросил на плечи сына пелерину; Ивану была приятна его нежность. Они шли по улице, испещренной светом костров: возле крытых повозок беженцы разложили слабые костерки; пытались согреться, кутаясь в рядна; женщины прижимали к себе детей. Ивану не хотелось на них глядеть, и он тянул отца в темную улицу.

— Папа, я хочу знать, почему ты никогда не возил нас в свое село? Почему мы с Миленой не знаем своего деда и дядю? Наверное, у нас есть братья и сестры в этом Прерове.

— Почему я разошелся с отцом и братом, я расскажу тебе, когда ты вернешься с войны.

— Я хочу, чтобы ты сейчас мне рассказал. Почему мне воевать только за короля и отечество? Почему бы мне не воевать за деда и за Прерово? Я серьезно тебе говорю. Ради некоторых истин, может быть, стоит однажды пойти воевать.

— Существует лишь одна истина, заслуживающая того, чтобы с нею провожать сына на войну.

— Не волнуйся, папа. И не надо сокращать мне эту ночь. Скоро рассвет. Мне на войне необходимы и дед, и село, и леса, и вампиры. Свернем влево. Эти телеги и толпы беженцев напоминают переселение народов. Я тебя слушаю.

— Как тебе это объяснить?.. Я для своего отца, Иван, был тем, кем он не смог, а хотел быть и значить в Сербии. А он слишком много желал для одного сына. Это было не обычное счастье, спокойствие, радость. И не богатство, не успех в карьере. Он мне желал могущества. Могущества над людьми. А для моего отца Ачима это могущество олицетворяет власть.

— И все-таки он тебя любил. По-своему, очевидно.

— Люди, подобные моему отцу Ачиму, даже в том случае, когда желают людям и делают им добро, творят это без меры и без справедливости. А когда любят, любовь превращается у них в насилие. Они требуют покорности во всем. И для своей неуязвимости, естественно, находят оправдание своим стремлениям творить добро. Такие люди, Иван, в жизни убежденные тираны. И подлинные страдальцы.

— Я не знаю таких людей.

— Это отцы, сынок. Старые, сильные отцы.

— Отцы? И ты такой же отец?

— Я старался быть для тебя чем-то иным.

— Да, наверное, я понимаю. Или чувствую. Ладно, папа, а как это произошло? Как ты порвал со своим отцом?

— Порвал? Это не то слово. Я вырвался. Из его желания, надежд, из этой любви… Я вырвался со всеми корнями и жилами. Из своей родины, из детства, почти из всей юности… Однако только благодаря своей воле и решительности. Ничто вне меня не вынуждало меня к этому. И сделал я это не ради чего-то определенного, как, например, карьера и успех. Наоборот, я отверг все возможности легкого успеха и карьеры. Я хотел бы, чтобы ты поверил мне. Если можешь.