Время созидать
Шрифт:
Арон немного подвинулся, смутившись, запутался в длинной сорочке.
– Я дома… – еще сонным хриплым голосом сказал он.
– Да.
Вдруг, сразу, на него обрушилась прошлая – или позапрошлая? – ночь: ее вязкая, удушливая, дождливая темнота, вспышки молний, шепот и огонь, земля под пальцами, злость, что разрасталась в груди… Он с силой сжал край одеяла.
– А… Как ты…
– Гидеон. Он нашел тебя.
– А… – Арон заоглядывался. – Со мной была девочка…
– Марла? Она уже встала. – Лицо у мамы было твердым
– А…
– А расскажешь ты все потом. – Ее палец прижался к губам Арона. – Сначала – поешь.
Мама неожиданно обняла его – очень осторожно, стараясь не причинить боль, но так нежно, что боль все равно прошибла – прямо в сердце. Арон замер, а потом крепко стиснул маму в объятиях. Ее руки были и силой, и спасением, и якорем, и домом – домом, к которому он так нежданно вернулся.
Они обедали яйцами всмятку, хлебом, зеленым луком и сыром, мясным бульоном, который мама разделила между Ароном и Марлой. Царская пища!
Арон смотрел на девчонку напротив, и стыд выжигал изнутри – ведь это из-за него она здесь! Но Марла ела молча. Сейчас, умытая, одетая в какую-то длинную рубашку, она была похожа на обыкновенную девчонку – с тоненькими косичками, большим ртом и вздернутым носом. Смотрела на Арона как-то диковато, а маму, кажется, и вовсе побаивалась.
Арон пошевелил под столом пальцами, пытаясь вспомнить, как это – колдовать. Но магии не было ни капельки.
Здесь, в заполненной светом комнате, так спокойно, так легко дышалось! Возвращаться к дыре, во тьму снова – возможно ли? Но Арон знал, что должен рассказать обо всем, что видел там. Это был трудный рассказ, путаный и неловкий – о том, как нашел на улице книгу, как на чердаке вызвал кого-то, и как потом Безликий от него не отставал. Мама слушала очень внимательно – он видел это.
Но кое-что вспомнить он не мог. Что-то, что ускользало, пряталось, не давалось в руки, что-то очень важное…
– Это я… я поджег наш дом! – сказал он вдруг, решившись.
Сердце трепыхнулось от этих слов, от правды, которую Арон так долго носил внутри, что она уже едва не стухла и не превратилась в скелет. Это – не признаться маме, что подложил дохлую лягушку учителю в стол или притащил на урок петуха на потеху всей школе! За такие дела не наказывают розгами или стоянием на горохе. Но он должен был объяснить.
Ждал, что мама будет браниться, но твердая ладонь легла на макушку.
– Я рада, что ты рассказал.
– Сердишься? – Арон пытался найти в ее лице то всегдашнее жесткое выражение, с которым она обычно его отчитывала, – и не находил. Это удивляло и даже немного пугало.
– На что же?
– На… меня… Что я убежал. Не сказал ничего. Из-за нашего дома. Не знаю…
– Нет, – спокойно сказала мама.
Они молча вместе смотрели в окно, на улицу, на то, как движутся там в солнечном свете размытые фигуры. И Арон
– Как-то я взяла лодку дяди Юджина и, никому не сказав, ушла в море, – тихо произнесла мама. – Мне было шестнадцать. Я думала, что сильная, справлюсь с парусом.
– Справилась?..
– Сначала все было очень легко, а потом – вдруг резкий ветер! Лодка нагнулась, и парус зачерпнул воду. Хорошо, что Ю… дядя Юджин догадался поплыть следом!..
Арон представил это: что было бы, если бы мама тогда утонула.
И в мыслях поблагодарил дядю Юджина.
24
– Любите же вы удивлять, госпожа, – произнес Дерек Шанно вместо приветствия, когда они встретились с Тильдой возле Астрономической башни на набережной Университета. – Признаться, я думал, вы затаили смертельную обиду. Вы так старательно избегали встреч, что это было почти неучтиво! И вдруг – записка.
– Спасибо вам, что пришли, – просто ответила Тильда. Подыскивать вежливые и пустые фразы, прилаживать их друг к другу не хотелось. И все-таки она была действительно благодарна ему – он мог бы и не отвечать на письмо.
Они шли вдоль длинного ряда кирпичных зданий – коллегий, аудиторий, залов заседаний, где в этот час просыпалась неутомимая, бурная жизнь. Туман, приползший с океана, еще не рассеялся, и солнечные лучи скользили в нем, как яркие клинки, – и все казалось непривычно приглушенным, призрачным.
– Зная вас, я предположил, что дело серьезное, раз вы договорились со своей гордостью, – конечно, Дерек не мог не подпустить колкость.
– Пожалуй, что так.
Они остановились: впереди во всю ширину набережной разлилась, отражая смеющееся небо, огромная лужа. В ней деловито и весело копошились воробьи.
Тильда крепче сжала ремень сумки. Подошла к гранитному парапету и некоторое время смотрела на реку, на множество снующих по ее водам судов.
Они стояли и смотрели на противоположный берег. Туда же глядел и гранитный лев с отбитым ухом – на своего каменного двойника по ту сторону – вечно разделенный, вечно единый.
Необходимость сказать важное, правильное давила на плечи – все тяжелее, сильнее с каждым мгновением.
В позе господина Шанно было напряжение танцора, ожидающего первых аккордов гальярды.
– Господин Шанно, вы простите меня? – наконец произнесла Тильда. – Я вела себя – как вы выразились? – неучтиво. И неблагодарно. Признаться, вы меня сильно уязвили, и я… Но это, разумеется, меня не извиняет.
– О. Так вы написали мне, чтобы извиниться?
Мимо них текла суетливая многоголосая жизнь. Торговцы с лотков продавали медовые колобки и острый перец, перья для письма и оловянные кружки, их выкрики звенели, сплетаясь, соединяясь с конским ржанием и стуком колес о мостовую.