Время таяния снегов
Шрифт:
Посреди улицы стоял Кукы и останавливал прохожих, прося их послушать русскую песню, выученную им:
Умру – в чужой земле зароют,
Заплачет мамонька моя!
Жена найдет себе другого,
А мать сыночка – никогда!
Жена уговаривала его пойти домой, а Кукы смеялся, обнимал жену и снова пел:
Умру – в чужой земле зароют…
Веселье продолжалось до утра.
Дядя Кмоль не выпил ни капли. Он чинил разбитые нарты и, прислушиваясь к пьяным голосам на улице, ворчал себе под нос:
– Как дети маленькие!
Рано утром Татро пришел в ярангу дяди Кмоля. Он был злой и мрачный.
– Что случилось? – спросил дядя Кмоль.
– Этого Журина судить надо! – сердито сказал Татро и вынул изо рта табачную жвачку.– Всех караульщиков подпоил, и собаки пожрали китовый жир.
– Много съели? – с беспокойством спросил дядя Кмоль.
– Не так уж много, но дело не в этом. А что было бы, если бы собаки были голодные? Сегодня же надо собрать общее колхозное собрание и вызвать Журина.
Собрание состоялось в колхозном клубе. Первым взял слово Татро. Сначала он говорил спокойно, рассказывая об успехах Советской Армии на фронте.
– А что мы делали этой ночью? – Голос Татро задрожал.– Пьянствовали! Может, где-нибудь в окопе в это время умирал наш раненый боец, а мы веселились и орали песни! Дали собакам пожрать жир, который должен пойти в фонд обороны! Стыдитесь! Товарищ Журин, идите сюда к столу и расскажите людям, почему вы вчера продавали спирт. Идите, идите!
Журин, ни на кого не глядя, прошел к столу и повернулся лицом к собравшимся.
– Товарищи! – начал он.– Прежде чем приступить к объяснению своих действий, разрешите мне вам напомнить, что моя деятельность может подвергаться проверке лишь со стороны вышестоящих организаций. Продажа спирта населению не является преступлением и не карается законом. Вы сами знаете, что спирт я никому не навязывал. Продажа производилась исключительно по принципу добровольности: кто хотел, тот и брал. Люди вы все взрослые, не дети.
– А вы знаете, что окрисполком рекомендует ограничение продажи алкоголя? – спросил с места начальник полярной станции Гуковский.
– У меня нет на этот счет письменных указаний,– холодно ответил Журин.– Я повторяю, мои действия подконтрольны лишь вышестоящим организациям.
– И народу! – снова крикнул с места Гуковский.
Журин скривился в усмешке и процедил сквозь зубы:
– Если вы понимаете под этим словом население стойбища Улак, то…
– Договаривайте! – крикнул Гуковский.
– Нет, зачем же. Я думаю, что и так понятно,– сказал Журин и с гордо поднятой головой направился к выходу.
После собрания Татро подошел к начальнику полярной станции.
– Спасибо вам большое,– сказал он, пожимая руку начальнику полярной станции.– Но не все хорошо получилось. При всех поссорились. Вы знаете, товарищ Гуковский, как на вас смотрят чукчи. Вы для них лучший пример.
– Эх, Татро, Татро! – Гуковский похлопал по плечу председателя.– Всякие есть люди. Есть дурные люди и среди русских. Как говорится, в семье не без урода.
– А как бы сделать так, чтобы этого не было? – спросил Татро.
– Вот и я об этом думаю,– ответил Гуковский.
Самолет, на котором должен был прилететь Анатолий Федорович, долго не мог вылететь с аэродрома из-за плохой погоды.
Каждый день после уроков Ринтын отправлялся на полярную станцию и сидел у Лены – в радиорубке или же у нее в комнате. В который раз Лена принималась рассказывать содержание последнего письма, которое пришло в Улак одновременно с телеграммой о предстоящем приезде Анатолия Федоровича.
Письмо было длинное, на четырех тетрадочных страницах. Анатолий Федорович, вскользь упомянув о ранении в ногу, описывал свое житье в госпитале. Почти через каждые две-три строчки он заверял Лену, что рана неопасная и он еще надеется потанцевать с ней.
– Анатолий Федорович не узнает тебя,– говорила Лена, оглядывая Ринтына,– ты вырос, возмужал. Сколько тебе лет?
– Тринадцать, наверное,– смущаясь, отвечал Ринтын.
– Почему наверное? Разве ты точно не знаешь, сколько тебе лет?
– Мы как-то с дядей посчитали. Вышло, что я родился в тысяча девятьсот тридцать первом году. А день рождения дядя хорошо помнит. В тот день в Улаке впервые праздновали Женский день. Поэтому все ждали, что вместо меня родится девочка… А родился я.
Ринтын был на уроке, когда на улице послышался характерный звук летящего самолета.
Ринтын выскочил из-за парты, пробежал мимо удивленного Максима Григорьевича, вышел на улицу и, не разбирая дороги, помчался к лагуне.
Никогда еще Ринтыну не приходилось так быстро бегать. Самолет уже разворачивался, и Ринтын, не спуская с него глаз, мчался к месту посадки. В мозгу стучала одна мысль: только бы добежать, только бы добежать. Удивленные собаки с лаем гнались за ним.
На занесенной снегом лагуне собрались встречающие, Ринтын добежал до них в тот самый момент, когда самолет лыжами коснулся снега и, вздымая за собой вихрь, медленно двинулся к домикам полярной станции.
Отыскав в толпе встречающих Лену, Ринтын пробрался к ней и встал рядом. Она взяла его за руку.
Остановившись в некотором отдалении, самолет взревел моторами, словно собираясь снова улететь, и затих. На секунду наступила такая тишина, что был слышен далекий треск ломающихся на море льдин. Это продолжалось совсем недолго. Встречающие бросились к самолету, увлекая за собою Ринтына и Лену.