Время умирать. Рязань, год 1237
Шрифт:
Половец надолго замолчал, уставившись в оконце, за которым стремительно наступали сумерки. Пришлось Ратьше его взбодрить.
– Ну и что дальше? Рассказывай!
– Дальше? – очнувшись от оцепенения, сказал Гунчак. – Дальше, когда мы набрали достаточно пленников, а это по пять человек на каждого воина моей тысячи, нас погнали к столице Булгарии, Великому Городу, как называем его мы, куманы, да и вы, русские, или Биляру, как называют его сами булгары. Шли туда пять дней сквозь дремучие леса, заваленные снегом. Холод стоял собачий. Пленники мерли, как мухи. Добралось их до цели не более половины.
Наконец дошли до столицы. Воистину, это был великий город! Стоял он на небольшой
В центре города находилась самая древняя и укрепленная его часть. Вы, русские, называете такую детинцем. Детинец защищала высокая бревенчатая стена высотой в шесть человеческих ростов, а ширина ее на гребне была такова, что пять всадников в ряд могли спокойно проехать. В стене той имелись часто наставленные мощные башни, которые выступали наружу и позволяли обстреливать с боков лезущих на приступ. Детинец занимал центральную часть внутреннего города. Тоже весьма давно построенного. Внутренний город окружала двойная стена. Стены эти если и были меньше тех, что окружали детинец, то совсем ненамного. Здесь тоже имелись башни, только стояли они чуть пореже. Наружная стена ниже внутренней, так, чтобы с внутренней можно было легко обстреливать врагов, захвативших наружную стену.
Внутренний город окружал город внешний. Он по размерам превосходил внутренний старый город в несколько раз. Защищал внешний город тройной вал. На внутреннем валу стояла бревенчатая стена, а на двух внешних – частокол. Внешние валы сделали для того, чтобы невозможно было подтащить камнеметы к основной стене внешнего города на уверенный выстрел.
Мы добрались до Биляра на пятый день осады. К этому времени невольники из местных жителей, согнанные для осадных работ, воздвигли вокруг города частокол на случай вылазок защитников и начали засыпать ров перед первым внешним валом. Тех пленников, которых мы пригнали, тоже сразу отправили на засыпку рва. Кстати, называют монголы этих людей хашаром, или осадной толпой.
Нас самих отправили в гигантский лагерь, раскинувшийся неподалеку от осажденного города. Там мы поставили юрты в месте, отведенном для нас монголами. Они же выдали нам продукты и корм для лошадей. Тысяцкий, начальствующий надо мной и моей тысячей, отправился куда-то с докладом. Когда вернулся, сказал, что нам дано три дня отдыха. Очень нужные три дня. За это время мы отогрелись, подкормились сами и подкормили лошадей, подлечили больных и раненых.
Я в эти дни отдыха почти все время проводил у стен города, наблюдая за осадой. Мне еще в самом начале, когда нас делили на десятки и сотни, дали небольшую деревянную дощечку с вырезанным на ней узором-буквами – пайцзу. У монголов это что-то вроде охранной грамоты. С пайцзой я мог ездить вокруг города и по всему лагерю. Не пускали только к юртам монгольских царевичей, которых в этом походе участвует больше десятка.
Такого, что происходило под стенами Булгара, я никогда в жизни не видел. Только одного хашара у стен трудилось не меньше трех десятков тысяч человек. Они помогали собирать осадные орудия, ставили частокол в нужных местах, но большая часть работала на засыпке рва. Работы эти велись в трех местах, наиболее удобных для приступа.
С частокола на внешнем валу хашар безжалостно расстреливали защитники города. Говорят, вначале они пытались уговорить их не засыпать ров, а обратиться против татар. Но куда там, тех, кто не хотел работать или работал, по мнению монголов, не в полную силу, они рубили в куски на глазах остальных. В назидание.
Теперь отчаявшиеся невольники делали свою работу, словно уже неживые, с застывшими, безразличными ко всему лицами. Мороз продирал по спине, глядя на эти их лица. Они уже не обращали внимания на летящие со стены стрелы и камни, просто тупо делали свою работу: несли и бросали в ров вязанки хвороста и мешки с землей. Если перед кем-то падал сраженный соплеменник, тот просто перешагивал через него и продолжал свое дело. Это было страшно, Ратьша!
Гунчак замолчал и передернул плечами. Послышался скрип ступеней лестницы, и в терем вошел Могута, несущий деревянный поднос со снедью. Поставил его на стол, взглядом спросил разрешение у Ратислава остаться и сел на лавку рядом с боярином.
– Что там с людьми? Разместились? Дозоры выставили? – спросил Ратьша.
– Все в порядке, – кивнул ближник. – Пленных заперли в подклети. У нас двое убитых, восемь раненых. Трое из них – тяжко, но, может, выживут. Завтра отправим в Онузлу? – Это Могута уже спрашивал.
– Да. Поутру, – согласился боярин. – И пленных половцев тоже. Кроме тех, что внизу.
– Этих на сук?
– Да. Чего заслужили, то и получат.
– Меня тоже с ними? – вмешался в разговор Гунчак.
Ратислав глянул на половца. Тот даже пытался усмехаться, хоть получалось это у него не слишком хорошо. В глазах хана затаился страх. Не самой смерти, нет, на своем веку он не раз заглядывал ей в глаза, но смерти, считающейся у степняков позорной. Смерти через повешение.
С ответом боярин не спешил: пускай чуток помучается старый приятель, тоже заслужил. Потом сказал:
– Нет. Тебя отправим в Рязань. Поведаешь там князю все то, что мне рассказал. Еще чего, может, вспомнишь. А потом пусть он и решает твою судьбу.
Гунчак, не скрываясь, облегченно вздохнул.
– Не радуйся, – остерег его Ратьша. – Как то еще князь решит. Людишек-то порешили.
– Да нет на мне той вины, – почти весело, снова став собой давешним, зачастил половец. – Я ж в эту избу пришел, когда уж все было кончено. Приказал только вытащить мертвецов на двор.
– Ну, это мы у тех внизу завтра спросим, – пообещал боярин. – Да и все равно, люди твои, и ты за них в ответе.
– Всегда ли ты, воевода, можешь уследить за своими воинами? – хитро прищурился Гунчак. – Неужто у тебя они прямо так и ходят по струнке? Не разбойничают? Это степная-то стража!
– Ладно, ишь разговорился, – прекратил неприятный разговор Ратьша. – А тех, внизу, прежде чем повесить, все же поспрошаем. И князю весть отправим, чтобы легче ему было решить, что с тобой делать.
Ратислав невольно повысил голос. Поймав себя на том, примолк. Потом велел:
– Сказывай, что дальше было в Булгаре.
– Может, перекусим вначале? – глянув на принесенный Могутой поднос, спросил Гунчак. – Поверишь, сегодня еще маковой росинки во рту не было: спал почти до полудня, разомлел в тепле. Только успел встать, а тут вы.
Ратьша тоже глянул на поднос. Крупно нарезанная краюха белого хлеба, тоже порезанный запеченный свиной окорок, кувшин, три глиняных кружки. Боярин приоткрыл крышку на кувшине, нюхнул. Хмельной мед. Ставленый. Окорок. Свежий хлеб. Видно, не позже чем вчера пекли. Все это благоухало так, что в животе забурчало. Пекли, кстати, те, кто там, у скотьего двора, на морозе дубеет. Если еще не схоронили. Ну что ж, мертвым – земля пухом, а живым – живое.