Время в тумане
Шрифт:
Я часто хожу в новый тир, но не волнуюсь, как прежде…
В зареченском тире, как я и предполагал, было тепло и уютно. Тирщик низко склонился у печки, подбрасывая уголь. Посетителей было лишь двое: мальчишки лет двенадцати. Они то ли отстрелялись, то ли вообще не стреляли: вились у стойки с лежащими на ней четырьмя «воздушками», о чем-то болтали.
Тирщик встал, подошел к стойке, и я разглядел его. Был он старым, одноногим, но костылями не пользовался, а лишь тяжело припадал на свою деревяшку, резко взмахивая руками при каждом шаге и открывая прорехи
От того ли, что не было настоящих посетителей, а, может, от того, что, несмотря на раннее время, был он (как я потом понял) под небольшим хмельком, обрадовался он мне чрезвычайно, перегнулся со стойки и проговорил быстро, чуть пришептывая от недостатка зубов:
— Будете стрелять? Извольте!
И пока я доставал деньги, он уже летел к стенду, поправлял облупленных зайцев, вставлял пистон в пластилин у нижнего конца натянутого шпагата, в верхней части которого застыл пикирующий самолет, а затем, снова перегнувшись ко мне, заскорузлыми пальцами отсчитывал пульки и говорил, подметая бахромой растрепанного рукава пыль со стойки:
— Может быть, мишень поставить? Извольте?
— Можно и мишень, — согласился я.
И снова старик летел, нелепо размахивая руками, а я еще раз посмотрел на дичь, выстроившуюся парадом, с трудом разобрал внизу на прямоугольном куске жести, который был весь избит пульками: «Учись метко стрелять», и, ради порядка, спросил у старика:
— Мишень портить не хочется. Можно я пристреляюсь по транспаранту?
Наверное, он не понял, но сказал свое, явно рассчитанное на приезжего:
— Извольте, извольте, — и шагнул в сторону, как бы приглашая меня стрелять.
Отстрелявшись, я разогнулся и перевел дух. Двое подростков смотрели на мишень, и в их взглядах было если не восхищение, то одобрение.
— Отлично, отлично. Извольте, — говорил в это время старик, кружась на деревяшке и размахивая мишенью. Лицо его иногда попадало под свет небольшой лампы, подсвечивающей стенд, и морщины при этом казались еще более глубокими.
— А на интерес хотите? — вдруг спросил он, подлетев к стойке. И не дожидаясь моего ответа, продолжал: — Стреляем в тигра по одному разу. Ставка — рупь пять.
Старик хитровато улыбнулся, показывая редкие железные зубы:
— Как раз на красненькую. Ну, что, договорились? Извольте?
Я взглянул на стенд. С него, оскалив пасть, смотрел тигр. Красная краска осыпалась с пасти и она превратилась в чудовищно громадный зев. Сбоку, на тонком стержне, торчала маленькая, с копейку, цель. Тигр и в самом деле был ценной добычей.
— Хорошо, — сказал я и, снова взяв свою «воздушку», прицелился, выбрал холостой ход, затаил дыхание, нажал еще чуть-чуть и тут же увидел спину старика, радостно запорхавшего к стенду.
— Извольте, — говорил он, тыча пальцем в тигра, — хищник на месте. Извольте.
Он развернулся, подбежал к стойке, зарядил винтовку, подхватил ее одной рукой и выстрелил почти не целясь. Тигр, издав звук упавшей пустой
Отдав старику деньги, я вышел из тира. Передо мной все еще стояли и бежали белки и зайцы… Оскалив чудовищный зев, прыгал куда-то вниз тигр… И, улыбаясь хитрой улыбкой, согнулся над стойкой ты…
Ах, старый тирщик, старый тирщик… Я называю тебя так потому, что ты все же старше меня. Но сколько людей старше меня? Ты порхал на своей деревяшке и щерился редкими зубами… И мне было чуть жаль тебя. Но сколько одноногих и некрасивых по белу свету?.. Ты обманул меня, когда не целясь выстрелил по тигру, а не в мишень-копейку, и тигр упал именно поэтому — так уж он был устроен, этот «хитрый» тигр, но и это вызвало лишь легкую досаду: Бог с тобой — невелики потери…
Но вот ты взял свои «рупь пять» и, придавая всему делу и официальность и солидное окончание, надел пиджак. Засаленный старый пиджак с тремя рядами орденских планок. И стыд, и грусть, и невероятная жалость холодно и жестко ухватили меня где-то под сердцем, а иголки, казалось, закололи еще пронзительней.
Пусть выцвели и плохо различимы твои награды, но желтый цвет и черный я вижу хорошо: это «За победу над Германией». И «За оборону Ленинграда» вижу, и «За отвагу». И у меня есть такие…
Ах, старый тирщик! Ведь ты брат мой. Брат по той крови, которую мы пролили с тобой, по тому оружию, которым воевали, по памяти к праху убитых, замученных и пропавших.
Как же так, брат мой? Или все забыто?.. И я ввязываюсь в нелепый, ради развлечения спор, который ты выигрываешь обманом, чтобы купить ближе к обеду «красненькую» и вспомнить, а скорее, и не вспомнить дурака-командированного…
Но отчего же я так ничего и не смог сказать тебе? От твоего вида: жалко-солидного, довольного обманом? А может, оттого, что в другом углу выжидающе притихли двое мальчишек? Не знаю. Не смог…
И я смотрел на тебя, отделенного стойкой, и мне вдруг показалось, что ты там навечно, как заяц, как белки, как этот «хитрый» тигр, и я никогда не смогу вывести тебя к живым людям, к этим пацанам, к веселому зареченскому клубу… И жалость, и грусть охватывали меня все больше и больше… И я молчал…
Перед входом в зареченский клуб кто-то потянул меня за рукав. Я оглянулся. Это были подростки, которых я встретил в тире. Они смущенно переглянулись, а потом один из них, розовощекий, белобрысый, поправив свою изрядно потрепанную шапку, сказал:
— Дяденька, вы ему не верьте.
— Кому? — спросил я, не поняв ничего.
— Фомичеву. Ну, в тире. Он жулик. Только тут все это знают. Так он с приезжими. А стреляли вы здорово. У нас в Заречье никто так не сможет.
— Ах, вы, мои милые, — поняв наконец, сказал я. — Что Фомичев стрелял не в цель, а в своего тигра, я догадался еще в тире. Но не от этого мне грустно… — Я помолчал, а потом, взглянув на ребят, рассмеялся: — Только пусть будет грустно лишь мне. Вам это ни к чему. Вот ты, — спросил я у белобрысого, — любишь стрелять?