Время в тумане

Жук Евгений Степанович

Положив альбом, он поднялся.

Она встретила его у порога.

— У Тани с Сережей амур. Он студент, и у него сегодня трудный зачет.

Все это девушка проговорила тихо, наверное, боялась смутить сестру, подавшись к нему. И от ее тихого голоса и неожиданной близости, такой же неожиданной, как и их появление, Зотов почувствовал вдруг неясную тревогу и волнение, которые, родившись, мелкими каплями зависали в нем, а потом сливались, проникая все глубже и глубже.

— А у вас нет зачетов? — она уже шла по коридору.

— Откуда вы знаете, что я студент? — он чуть удивился, но вопрос

задал скорее машинально.

— Так. Знаю. Они остановились.

Напротив, на стене, висел плакат — огромный плакат — и казалось, вся стена, занявшись багрянцем, просит звонить по телефону 01.

— Я все знаю от тети Наташи. Мы с ней… — она замялась, подыскивая подходящее слово, — …мы с ней дружны. Я даже знаю, как вас зовут. А меня зовут Аня.

От последних слов она чуть зарумянилась, и, встретившись с ним взглядом, спросила:

— А вам не страшно ночью, одному? — И, смутившись еще больше, поправилась: — Не одиноко?

— Как вам сказать? — он не знал, что ответить, и не только от тревоги, охватившей его, но и еще потому, что чувствовал: говорить с ней надо просто, как она, без кривляний и тех шаблонно-заумных фраз, на которые скатывались, особенно в первые минуты знакомства, его совсем не глупые друзья-студенты, да частенько и он сам.

И все же, что ей сказать? Одиноко ли ему? Зотову вдруг показалось: между ними — стена, и он, послуживший в армии, испытавший «прелести» не такой уж и легкой студенческой жизни, никогда не сможет объяснить ей, семнадцатилетней, что здесь, в школе, ему было хорошо и спокойно, хорошо думалось и отдыхалось от институтской суеты. «Одиночество и размышления превращают юношу в мужчину», — мелькнула прочитанная где-то фраза. Он отмахнулся от нее, хотя считал ее правильной, но сейчас показавшейся чересчур выспренной.

Страшно ли ему? Что ответить? Если ему и было страшно, то давно, в зимние, ветренно-расхлябанные ночи южной границы, когда по ерыкам [2] мечется молочная пелена тумана, и ты медленно погружаешься в нее, и хочется встать на цыпочки и вытянуть шею, как делал совсем давным-давно, на сельском пруду, еще не умея плавать. Как рассказать, что такой страх на твоем пути — это не так уж и плохо, а когда ты зажмешь его, превратишь во что-то маленькое и неосязаемое, то и совсем отлично.

2

Ерыки — овраги (прим. авт.).

Он взглянул на нее. Она молча стояла у плаката — блестки на коротеньком белом платьице сверкнули розовым, и Зотову вдруг показалось, что он понял, отчего эта набухавшая в нем тревога и почему он не может отделаться глупой шуткой: чем-то девушка напомнила ему Галю. Но чем же? Белым платьем, только сейчас бросившимся в его глаза, голосом — таким же тихим и неторопливым. А впрочем, это только кажется. Все другое — и время, и прически, и девушки. Все сменилось: «бабетта» на «колдунью», «колокольчики» на «мини». И, наверное, так и надо.

«Устарел я, — уже почти спокойно подумал Зотов. — Вот стоит передо мной девушка, и, похоже, славная, а я не знаю, о чем и как с ней говорить».

— Был

случай, — начал он. — Школа старая, в ее флигельках и пристройках недолго заблудиться. Но случилось это вот тут, рядом, на лестнице, в одно из первых моих дежурств. Зачитался я — поднимаю глаза: три часа ночи. Вышел в коридор — ночью тут только лампочка горит — в школе тихо-тихо. Вдруг слышу: на втором этаже кто-то говорит. Что именно — не понять. Крикнул — не отзывается. Стал осторожно подниматься, и наверху кто-то затопал, тяжело так и глухо. Постоял, подумал, снова шагнул, и опять кто-то тяжко топнул. Не выдержал я, еще раз крикнул, но в ответ только бормотанье и бормотанье. Словом, дошел я до лестницы, но пока поднимался, все армию вспоминал, границу, там тоже всякое бывало… Ну что, нагнал я страху? — рассмеялся он вдруг и посмотрел на нее. Она не улыбнулась даже, а глаза ее были задумчивы и испуганны, словно и она шагала с ним рядом в ту страшную ночь.

— Кто же там был? — спросила она.

— А никто. И, поняв, в чем дело, я тоже тогда посмеялся… Чердачную дверь не закрыли, и голуби (а на чердаке их видимо-невидимо) потянулись на слабый свет, расселись на перилах и давай ворковать. Вот так. А с шагами и того проще. Все дело в ступенях. Они старые, поизносились и гуляют под ногами. Убираешь ногу — они и топают. Только когда шум, этого не услышишь. Как сейчас, например, — Зотов показал рукой на второй этаж, откуда слышались смех и музыка.

— Знаете что? — сказала она. — Таня, наверное, поговорила с Сережей. Пойдемте с нами.

Она помолчала и, видя, что он не решается, добавила:

— Ребята у нас отличные. Идемте.

— Хорошо, — сказал Зотов. — Только, увы, я не при параде.

— Не беда. — Аня махнула рукой, подошла к приемной и открыла дверь.

— Да-да, — послышалось оттуда. — Приезжай, милый, скорее!..

Зотов отвернулся к стене. В него полыхнуло ярко-красным… «Приезжай, милый, скорее!..»

— Мы готовы, — сказала Аня.

— Я приду. — Зотов не повернул головы. — Вы идите. Я приду.

Они ушли. Плакат на стене стал блекнуть, снова засветился рыжим багрянцем. Проступили слова, поясняющие, куда надо звонить при пожаре.

А по какому номеру звонить ему? Да и что бы он сказал, если б знал этот номер? Что до боли похожи эти близнецы на ту, уже далекую Галю. Похожи не прическами, не голосом. Похожи своей юностью, которая все так же носит белые платья и любимым говорит все те же слова.

А может быть, рассказать о том, что ты никак не можешь забыть, как это сделал твой армейский друг Петька Громов, и что если тебе сейчас уже не больно, то грустно и одиноко — до слез.

Зотов постоял, повернулся спиной к стене и пошел в приемную.

Взял ключи и запер дверь.

Подошел к лестнице, ведущей на второй этаж.

Первая любовь — школьные года, В лужах голубых стекляшки льда — Не повторяется… —

неслось сверху.

Он ступил на тяжелую железобетонную ступень и отпустил ее. Та чуть слышно вздохнула, опускаясь.

— Не горюй, — тихо сказал Зотов. — Не горюй. Все образуется… — И медленно стал подниматься…