Время винограда

Рядченко Иван Иванович

Одесский оперный

Я не забуду, как сказанье, пустую сцену, где в пыли саперы с красными глазами безмолвно щупами вели. Как первые экскурсоводы, они входили в этот зал, освобождая наши годы от мин, что враг тут набросал. Они так много недоспали за громовые дни войны, что засыпали в гулком зале среди спасенной тишины. Они не слышали оваций! Иным мальчишкам тех годов еще судилось подорваться на минах взятых городов. Они ушли. Но, словно клятва, остался их негромкий след на сером цоколе театра: «Проверено. Мин больше нет». Как прежде, зданье знаменито. И негде яблоку упасть, когда вершит «Кармен-сюита» свою пленительную власть. Спешат, как в храм, под эти своды людские

толпы даже днем… Ах, девушки-экскурсоводы! Прошу вас только об одном: Среди имен певцов, танцоров, не нарушая суть ничуть, лишенных голоса саперов хотя бы словом помянуть!

Деликатес

Кровавый бой. Бомбежка. Привал. Разбитый лес. Печеная картошка, сухой деликатес. Ее на зорьке ранней пекли под шелест мин в золе воспоминаний, пожарищ и руин. Пекли с горячей болью, хоть каждый был ей рад, и посыпали солью бесчисленных утрат. Печальное окошко у взорванных плетней. Печеная картошка, горячий дух над ней. Она, чтоб каждый ахал от наслажденья вдруг, была бела, как сахар, рассыпчата, как пух. Утихла канонада, и вырос новый лес. но слаще шоколада сухой деликатес. Замаюсь понемножку иль что-то захандрю, «А ну, спеки картошку!» — себе я говорю. И вот на зорьке ранней под высвист соловья в золе воспоминаний пеку картошку я. В золе воспоминаний, обугленных слегка, и строгих, словно знамя родимого полка.

Связист артиллерийского полка

О Курская дуга! Дымящий зной. Поля в хлебах. Горящая опушка. Я связь тяну. Рокочет за спиной тяжелая, как шар земной, катушка. Глаза мне заливает едкий пот. А воздух рвется в грохоте и звоне. Фашист в меня из минометов бьет. Он — на холме. А я — как на ладони. Но связь дана. И я бегу назад, бегу среди желтеющей равнины. Над потною пилоткою скользят шуршащие, воркующие мины. Бегу, за провод пальцами держась. Вдруг чувствую — ослабло напряженье. А это значит — прекратилась связь, качнулись чаши на полях сраженья. Я возвращаюсь. Нахожу порыв. Концы зачистить — рву из ножен финку. Взрыв раздается, горизонт закрыв,— и небеса становятся с овчинку! Я падаю меж дрогнувших хлебов. Земля вокруг завешена дымами. Но провод, словно память про любовь, я зажимаю намертво зубами. Хоть мир вокруг разрывами взметен, шершавый шнур держу в бульдожьей хватке. — Алло, алло, «Фиалка»!, Я — «Бутон»! Вы слышите? — Я слышу! Все в порядке! Я холодею посреди огня. Не плачь, зерно! Тебя еще посеем. Послушай лучше, как через меня текут команды к нашим батареям! …Катаю в пальцах ежик колоска. Штормят хлеба над Курскою дугою. Связист артиллерийского полка, я снова провода готовлю к бою. Опять враги прицельно бьют в меня. Но, будучи на Кубе иль на БАМе, я связь тяну из нынешнего дня в грядущее, закрытое дымами. И снится мне солдатский старый сон: соединяю провод в мертвой хватке. — Алло, алло, «Фиалка»!, Я — «Бутон»! Вы слышите? — Я слышу! Все в порядке!

«В день окончания войны…»

Еще стояла тьма немая. В тумане плакала трава. Девятый день большого Мая уже вступил в свои права. Армейский зуммер пискнул слабо и улетел солдатский сон. Связист из полкового штаба вскочил и бросил телефон. И все! Не звали сигналистов, никто не подавал команд. Был грохот радости неистов. Дробил чечетку лейтенант. Стреляли танки и пехота. И, раздирая криком рот, впервые за четыре года палил из «вальтера» начпрод. Над мутной торопливой Тиссой — и стрекот выстрелов, и гул. К жаре привыкший повар лысый зачем-то ворот расстегнул. Не рокотали стайки ЯКов над запылавшею зарей. И кто-то пел. И кто-то плакал. И кто-то спал в земле сырой. Вдруг тишь нахлынула сквозная. И в полновластной тишине спел соловей, еще не зная, что он поет не на войне.

Послевоенный колосок

Мне

не забыть тот стебель колкий, что вышел в свет из глубины, раздвинув ржавые осколки едва умолкнувшей войны. Случайный гость на поле боя, качался он на ветерке. И был великий миг покоя в том одиноком колоске. Его беспомощность исчезла, и стать пшеничпая была сильнее маршальского жезла и орудийного ствола.

Артиллерийскии переулок

Названья улиц нового района… Они плоды не прихоти слепой: в них щелкают ппчуги упоенно, цветут сады и слышится прпбой. Но посреди Цветочных и Тенистых, роскошных скверов, тротуарных плит, внезапно строго, как сигнал горниста, военное пазванье прозвучит. Озон весны живителен и гулок. Хоть я не назову координат, привет, Артиллерийский переулок! Ты — отзвук отгремевших канонад. Теперь вокруг, на обновленной суше, надсадно минометы не ревут, красивые гражданские Катюши военных тезок вспоминают тут. Приходит ночь, кончается прогулка, весь город отдыхает от трудов. Бессонное названье переулка стоит на страже улиц и цветов.

Старый патефон

Ах, старый, старый, старый патефон, трофей войны из вражеского стана! Нерусскую пластинку крутит он, гусынею шипит его мембрана. Мембрана с дребезжаньем выдает охрипшее, простуженное танго. А в памяти встает разбитый дот, и стены сотрясает рокот танка. И госпиталь. И стон. И вечера, поспешно забинтованные вьюгой. И патефон заводит медсестра — лицо мадонны с ямочкой упругой. Рукой усталой щеку подперев, сидит за полночь, словно ей не спится чужой певицы слушает напев — и что-то набегает на ресницы. Промчалась ночь. Вой «юнкерсов» с утра. И бомба оглушающая рядом. И крутится пластинка. А сестра глядит на мир остекленевшим взглядом. Но дни бегут, как блики по волнам, бегут и не хотят остановиться. Немало лет военным орденам. Уже сдают пластинка и певица. Хозяин сед. Но снова ставит он мотивчик острой незажившей боли. Ах, старый, старый, старый патефон, в конце концов уже сломайся, что ли!..

«Не мог я знать, что в том горниле…»

Не мог я знать, что в том горниле, где обмякаешь, словно куль, мне точной пулн не отлили среди десятков тысяч пуль. Не знал, что жить мне, видно, долго, что я друзей переживу, что буду падать от восторга в послевоенную траву. Что подниматься буду с нею навстречу солнцу и дождям, и понемногу поседею п что-то памяти отдам. Не мог я знать, что, карауля урочный час среди забот, однажды в сердце, словно пуля, чужая женщина войдет. Что, вопреки былым победам, под самым мирным гулом дня уже хирургам и начмедам не вынуть пули из меня. Что, победив и ложь, и сплетни, как там по датам ни суди, я буду жить, двадцатилетний, с прекрасной пулею в груди!

Возле тира

О, как далек он, первый День Победы! Салют сирени так неумолим… А мы, тех дней живущие полпреды, на оживленной улице стоим. Опять в листве пичуги загостили. И соловей сзывает соловьих. Давай посмотрим, как мальчишки в тире в мишени бьют из ружей духовых. Вот начинает мельница вертеться, со стуком на бок падает дракон. И почему-то вздрагивает сердце, как будто воздух взрывом опален. Зачем через потери и лишенья людская память вновь проводит нас? Мальчишки в тире целятся в мишени, прижав приклад и щуря левый глаз. Хлопки стрельбы доносятся из тира. Вертись, ветряк! Драконы не страшны. Что ж, мальчики! Пока дороги мира проложены поверх дорог войны.

О настоящих мужчинах

Когда нам негде вырыть мину н дот нельзя закрыть в бою, я настоящего мужчину совсем иначе узнаю. Я суд над ним вершу легко мой не по тому, как он побрит, а что о женщине знакомой другим мужчинам говорит. И коль о падшей или падкой, коль о святой и не святой он не позволит фразы гадкой — я с ним пойду, пожалуй, в бой. Чернить начнет — его же образ ничем не высветлю опять. У трусов есть такая доблесть — заочно женщин оскорблять. Всегда на жизненных ухабах, как ни суди да ни ряди, прощают сильные. От слабых великодушия не жди!