Время винограда

Рядченко Иван Иванович

Ванька Дон-Кихот

(ПО СЛЕДАМ ЛЕГЕНДЫ О РУСАЛКЕ)

1 Под родными небесами, там, где гуси белят пруд, где весной под парусами по земле сады плывут, где прозрачный плод ранета набухает, как планета, где от ночи до рассвета небо в звездах набекрень и гармонь роняет в лето перламутровую звень, там, премудрости осиля, завершал последний класс парень, чье лицо Россия осенила синью глаз. Нос картошкой; на макушке хохолок — расчески враг; очень девичьи веснушки на носу и на щеках. Было все, что детству надо, все, что юности под стать: драки, шалости, бравада, личных записей тетрадь, «достижения» в футболе —• гром разбитого окна, слезы мамы, танцы в школе, безответная луна. Как-то вечером Сервантес завладел его умом. До рассвета на кровати он читал тяжелый том. Видел жалкую лачугу, слышал вражескую речь. Сердце билось о кольчугу, и рука сжимала меч. Он про рыцаря печали врал ребятам целый год. И ему ребята дали кличку «Ванька Дон-Кихот». Облака летели, пенясь, и скользила вдоль лугов, словно тень от крыльев мельниц, тень от белых облаков. В летний день, такой медовый, что кружилась голова, влез в чужой он сад фруктовый — просто ради озорства. Только дернул с ветки грушу — «Стой!» — услышал чей-то крик. Оглянулся — прямо в душу смотрит черный дробовик. Над курками — чудо, что ли? — водопад вороньих кос. — Вот сейчас добавлю соли,— звонкий голос произнес. И увидел Ванька диво, изумили в первый раз фиолетовые сливы двух слегка раскосых глаз, бровь упругого излома и такой вишневый рот, что качнулся, как от грома, оглушенный Дон-Кихот, прыгнул — треснула рубаха! — в руки взял лица овал и, закрыв глаза от страха, девочку поцеловал. И с закрытыми глазами, услыхав собачий лай, отскочил назад — и замер. — Все,— сказал.— Теперь стреляй.— А девчонка злая разом потеряла грозный вид, вдруг ружье швырнула наземь и заплакала навзрыд. Так заплакала, что галки взвились в синий небосвод, так заплакала, что жалким стал вдруг Ванька Дон-Кихот. Он подумал: «Видно, трушу». Вслух сказал: — Ну, что за рев? Слышишь? Брось. Вот хочешь грушу?.. Помогает будь здоров! — Ваня видит — брови злятся, под бровями — два огня. — Что за мода… целоваться, да еще средь бела дня…— Всхлипнув, грушу надкусила, помолчала пять минут, отвернулась и спросила: — Слушай, как тебя зовут?.. 2 Кто поймет людские души! Им порой не прекословь: Ваня в сад залез по груши, а унес с собой любовь. Повелось теперь за нею: если Ванька — Дон-Кихот, значит, Танька — Дульцинея, так твердят у всех ворот! Но — дразните, разрывайтесь — Ванька с Танькой ходят в лес. Загрустил в избе Сервантес,— взял идальго и исчез. Псы в ночи брехали куцо, только ночи коротки. Ваня наш не смел коснуться теплой Таниной руки. И не раз ревнивой тенью одноклассник Шинкарев возникал, как привиденье, у кладбищенских крестов. И, от взоров посторонних хоронясь что было сил, он на Танин подоконник тайно маки приносил. Над деревней сны витали. Нотный строй он изучал. И для Тани на гитаре до утра порой бренчал. Пересмешник, забияка, мог подслушать разговор. Ваня дрался с ним. Однако драка не решила спор. Впрочем, зря гитарной музой Шинкарев будил кусты — побросала Таня в мусор шинкаревские цветы. Словно с первого свиданья, неподвластна никому, улыбалась ясно Таня только Ване одному. А мальчишки роем целым, как ведется издавна, вкривь и вкось писали мелом двух влюбленных имена. Нелегко вам видеть, мамы, что какой-нибудь бутуз, как союз, меж именами на заборе ставит плюс… 3 Грустный клич гусей крылатых, улетающих на юг. Между тем

в военкоматах шло печатапье разлук. Утром осени высокой, миновав садов огонь, призывной повестки сокол сел Ивану на ладонь. Звон гармоний. Расставанье. Стай гусиных караван. — Прилетай,— сказала Таня. — Прилечу,— сказал Иван. 4 Мы в гражданке жили-были. В небо нас поднял приказ: он петлицы голубые и просторы голубые согласует с цветом глаз… Взвыл мотор — и в тучах сам ты. По земле бегут хлеба. Братья, авиакурсанты! Небо — звездная судьба! Облаков высокий гребень, голубой полет ветров… И не жаль, что рядом в небе неотступный Шинкарев. Он себя готовит к бою. Кучеряв, широк в кости, он взлетает за тобою, чтобы крылья обрести… На учениях запарясь, выйдешь в город — все не в счет, коль в глазах читаешь зависть, восхищенье и почет. И опять взлетаешь шало. Под крылом твоим с утра на боках земного шара копошатся трактора. Но всего важнее то, что там летят — лишь улови! — голубки солдатской почты, треугольники любви. После долгого молчанья — круглый почерк, хвостик вниз. «Жду, как прежде,— пишет Таня,— приготовила сюрприз». Всю бы ночь напропалую ты б читал у ночника это милое: «Целую. Я. А ты — не смей пока!..» На «отлично» после почты на экзамене пилот «иммельманы» крутит, «бочки» и сажает на три точки покоренный самолет. Время мчится. Небо длится. Под крылом свистит заря. По два кубика в петлицах загораются не зря. Детство, где ты? Только диву можно даться… Дорог час. Вызывают к командиру. — В отпуск,— следует приказ. 5 Мчится поезд. Поле. Пропасть. Паровозный дым и чад. — В отпуск, в отпуск, в отпуск, в отпуск! стыки стылые стучат. Нет для чувства расстояний, для мечты предела нет. — Таня, Таня, Таня, Таня! — гулко слышится в ответ. Ожиданье душу колет. Летчик улицей идет. И несется вдоль околиц: — Гляньте! Ванька Дон-Кихот! — Чертенятам стыд неведом. Босоногою гурьбой, хоть гони, шагают следом и кричат наперебой. Ваня, слыша каждый шорох, напряженный, как струна, замечает на заборах тот же плюс н имена. Чуть постерся мел, но все же буквы не заглушены. И пока еще прохожим эти надписи видны. Псы гремят цепями звонко. Петухи орут в ответ. Крикнул летчику мальчонка: — Дульцинеи дома нет! 6 — Ванюша, Ванюша! — Беззвучно заплакала мама.— Ну вот ты и дома. А где же твоя телеграмма?.. Ах боже, о чем я… Прости, растерялась я, Ваня. Какой ты высокий! Чудной ты в обмундированье. Где Таня? Да как же! Да разве она не писала? Она в институте, она ведь студенткою стала. В столице Танюша. Ее увлекла медицина. А как же! Не просто отдать мне ей летчика-сына! Ну вот ты приехал, а я угощаю лишь речью… Что? Плачу зачем я? Да я и сама не отвечу… 7 Значит, вот какое дело, значит, вот сюрприз какой: Танька пичкать захотела порошками род людской! Обижаться нет резона, но с чего тут будешь рад… Над подушкою бессонно мысли быстрые гудят. Он вертелся на постели, в потолок глядел, вздыхал. Гуси вдаль опять летели, месяц им крылом махал. Гуси пели расставанье, звали вдаль с собой луну. И во сне увидел Ваня очень странную страну. Зной дымится, пыль курится. А по выжженной траве едет, едет странный рыцарь, медный таз на голове. Тощий конь слюну роняет, скачет рыцарь в бой со злом. Пастухи его гоняют, лупит мельница крылом. Ваня с первыми лучами старый том нашел, в молчанье подзаклеил корешки, полистал, полгал плечами: были ж в мире чудаки!.. И пошел под небесами в синь, где гуси белят пруд, где весной под парусами по воде сады плывут, где прозрачный плод ранета набухает, как планета, где от ночи до рассвета небо в звездах набекрень и гармонь роняет в лето перламутровую звень. «От меня тебе не скрыться,— думал Ваня на ходу.— Через день махну в столицу, я и там тебя найду». В лес вошел — пустой и гулкий, рассыпающий листы. Вспомнил тихие прогулки, рощ бездымные костры. — Та-а-ня-я! — крикнул на опушке. Эхо спряталось в лесу. Только мелкие веснушки потемнели на носу. Только лист, как сердце, глянь-ка, прижимается к плащу… Вдруг донесся окрик: — Ва-а-нька! Где ты, черт? С утра ищу! 8 Ваня даль окинул взором — от окраинных дворов по стерне, по косогорам приближался Шинкарев. — Что ты бродишь, словно леший? За тобою по леску два часа гоняюсь пеший — крыльев нет ведь в отпуску. В общем, дело пахнет битвой, весть — что надо…— И умолк. И шепнул зачем-то Дмитрий: — Отзывают срочно в полк! 9 Встал перед строем комполка. В его петлицах — шпалы. В глазах — колючий блеск штыка, на сердце — орден алый. Окинул взором ровный строй. — Товарищи орлята! Война — она не за горой, она слышней набата. То в Абиссинии жара, то над Мадридом тучи. Давно, товарищи, пора задать Адольфу «вздуче»! Так вот. Последовал приказ решительный и краткий: коль добровольцы есть у нас — направить к месту схватки. Громить врага настал черед. Кто пожелает — шаг вперед.— Сказал — как будто взвел курок. Молчание — как порох. Трепал лишь бойкий ветерок брезенты на моторах. Вдруг посмотрели все на флаг. Качнулся строй пилотов. И сделали единый шаг сто двадцать донкихотов! 10 Мул ревет. Трещит маслина. Небо рвется и горит. Руки дыма тянет длинно в небо раненый Мадрид. Горе вдов чернее крепа. Но в очах яшвут, бурля, это выжженное небо, эта жаркая земля. До тебя порой, как в сказке, донесется рев ослов да томительный и вязкий долгий звон колоколов. Ощутишь вдруг дальность дома и услышишь, как навзрыд вся трава аэродрома по-испански говорит. И с каким-то чувством странным вспоминаешь, как во сне, что тебя зовут Хуаном в этой красочной стране. А затем — сигнал тревоги. Под крыло несется лес. И невидимые боги разбегаются с небес! Первый бой. И небо узко. Вон фашист. Блестят очки. Не спасуй, Хуан из Курска, крест свинцом пересеки! Трассы вспыхивают ало. Рвут на части небосвод два мотора, два металла, два понятия свобод. Лихо петли вертит мессер, но не прост и ястребок. Что-то, мессер, ты не весел, что-то валишься на бок. Крутит мессер круг за кругом, удаляется с небес. Самолет с осиным брюхом потрясает взрывом лес. Только взвился грай вороний… Сбит! Покойся без креста!.. По-разбойничьи «капрони» приближается с хвоста. Подлетел. Струей цветастой фюзеляж насквозь прошил. Вздрогнул ястреб. Что ж ты, ястреб? Ястреб крылышки сложил… Сбит… Смертельная минута. Ваня вывалился круто в пустоту, глаза закрыв. Гулкий купол парашюта прозвучал, как белый взрыв. 11 Лямки остро въелись в плечи. Неизвестное суля, мчит стремительно навстречу обожженная земля. Небо дымное, рябое. Под ногами желтый луг. И гортанный говор боя возле глиняных лачуг. Монастырь встает кремнисто. Здравствуй, старый шар земной! Парашют погашен быстро. Летчик замер под стеной. Хмель садов густой, душистый Ум сверлит один вопрос: где свои и где фашисты? Дон-Кихот к стене прирос. Осмотрелся. Надо влево — миг, стремительный бросок мимо каменного хлева, через пашню — и в лесок… Но внезапно — крик неистов. Чей-то хохот, словно лай. Глянул — двое фалангистов тащат девушку в сарай. Рот зажали, дышат жарко и, как злое воронье, на ходу срывают бархат с молодой груди ее. Боги, боги, вы убоги! Там — лесок, а тут — сарай. Жизнь одна и две дороги. Ну, идальго, выбирай! И Хуан броском к сараю. Жертву кинули враги. Одного отправил в рай он, крикнул девушке: — Беги! — Но второй, в крестах отличий ловко вышиб пистолет, навалился тушей бычьей, молча выхватил стилет. Покатились в схватке скорой силу всю пуская в ход, по планете, по которой шел в бессмертье Дон-Кихот. . У Хуана нету шанса, явно мускулы сдают. Где ты, верный Санчо Панса? Нет тебя. Противник лют. Тьма и огненные ливни. Смерть в тисках мясистых лап… Но внезапно твой противник стал грузнее — и ослаб. И Хуан вскочил и шало отряхнулся — вот дела! — сталь кастильского кинжала у врага в спине дрожала, кровь нечистая текла. Надвигался рокот танка. Свистнул шмель из-за угла. К Ване бросилась испанка, поцелуем обожгла. И в одном порыве, слепо, мимо пуль, наискосок, мимо каменного хлева вместе кинулись в лесок. 12 Посвист пуль стал реже, тоще, смолкли гибели гонцы. За оливкового рощей, задыхаясь, беглецы к почве выжженной припали. Помолчали, глядя вдаль. Восходил, волнуя дали, зной, похожий на вуаль. Замер где-то рокот танка. Возбужденная испанка кулачок взметнула вдруг: — Я, камрад, республиканка. Ненавижу их, подлюг! — Чуть не ахнул Ваня, глянув, Ваню вид ее потряс: изверженье двух вулканов, а не двух горячих глаз! Покосился на босые ноги стройные, на стан. — Как тебя зовут? — Люсия. — А тебя? — Меня… Хуан.— Завязав отрепья блузки, усмехнулась, сатана. — Ты совьетико. Ты — русский. Ясно, как стакан вина,— пожевала жухлый стебель,— но откуда? Как ты здесь? — Да уж так… свалился с неба. Важно то, что здесь я есть! — И Люсия на опушке засмеялась в первый раз, и сверкнули, как ракушки, зубы ровные тотчас. Вновь вулканом непогасшим опалила: — Не горюй. Попадем с тобою к нашим — ты вернешь мне поцелуй!.. 13 Тридцать дней страды военной — это больше, чем года. И течет рекой мгновенной неба синяя вода. Сны короткие. Полеты. Схватки частые остры. Самолеты, самолеты, вниз летящие костры! И, не верующий в бога, подружившийся с огнем, жив Хуан — и ни ожога, ни царапинки на нем. Этот день был жарче прочих, не давал остыть стволам. От земли взмывали клочья, небо рвалось пополам. Восемь вылетов — немало. Наконец — аэродром. Ваня сдернул шлем устало, затянулся табачком. Самолет в несчетных дырах, а летел ведь, будь здоров!.. «Вызывают к командиру!» — Ване крикнул Шинкарев. Входят летчики во флигель. Им навстречу капитан. — Как дела, камрад Родригес? Как дела, камрад Хуан? За морями голубыми, доложу вам, есть страна, и она на ваше имя отливает ордена… Поздравляю! Вы по праву стали ассами атак… Эй, друзья, не по уставу командира тискать так!..— Орден — первая награда возмужанию в огне… Рад пилот. Пилоту надо помечтать наедине. Все еще дрожа от грома, тлел оранжевый закат. На краю аэродрома на траву прилег солдат. Вспоминал бомбометанья, по крылу скользнувший дым. Показалось вдруг, что Таня наклоняется над ним. Треплет чуб, и смотрит в душу добротой раскосых слив, и протягивает грушу: «Съешь, любимый! Будешь жив…» Все погасло, словно спичка. Шинкарев бежит опять: — Что за скверная привычка постоянно исчезать? Слышишь, братец? Я не Франко, чтоб гоняться за тобой… Там тебя одна испанка ожидает в проходной. Поспеши, пока не поздно: там в нее влюбились все, и капрал ее серьезно угощает монпасье… Ну, а ты насчет знакомых, вижу я, совсем не промах…— Всей тирады не осиля, Ваня, лишь усвоив суть, побежал… При всех Люсия сразу кинулась на грудь. Словно пенный, словно бурный налетел девятый вал… Побелел, как мел, дежурный — наповал приревновал. Проскрипел лишь что-то хрипло, словно выпустил шасси, и к губам его прилипло неуместное «мерси»… Гаснут в роще апельсины. День уходит в океан. Лунно светится Люсия. — Хорошо, что жив, Хуан. Знаешь, душу исковеркав, верить в бога не хочу. Но на днях ходила в церковь — за тебя зажечь свечу. Если бога нет на небе, верю, черт поймет намек и швырнет твой смертный жребий в самый дальний уголок… — Ты, Люсия, бога ради, мне скажи, рассей туман: что ты делаешь в отряде? — Я разведчица, Хуан.— Помолчали. — Ты красивый,— прошептала вдруг она. Знойно пахли апельсины. Зрела белая луна. Правда с небылыо смешалась, завертела кутерьму: то Люсня вдруг прижалась грудью гулкою к нему. — Страшно мне. Гуляют пули. Жалят ночью, жалят днем. И хотят, чтоб мы уснули одиноким черным сном. Чтоб молчали, не ревнуя, не мечтая в тишине. Чтоб ни губ, ни поцелуя в этом самом скучном сне. Смерть над нами в карауле. Но сейчас ни мук, ни ран. Подождут немного пули… Поцелуй меня, Хуан! — Заключил ее тревожно он в кольцо надежных рук и сейчас же осторожно разомкнул горячий круг. Словно враз иссякла сила, охладела в венах кровь… — Что с тобой? — она спросила. Я ли, милый, некрасива? Почему ты так суров? Спят сегодня злые танки, пушки замерли во мгле. Тот, кто знал любовь испанки, все забудет на земле!..— Лунным блеском полон вечер. Дремой полны небеса. Взял ее Хуан за плечи, поглядел в ее глаза: — Ты прости меня, Люсия, ты за то меня прости, что на свете есть Россия, от которой не уйти. Ты прости меня, Люсия, что шумят в моей груди и грибные, и косые, очень русские дожди, что в душе зима ярится, сосны больше мне сродни… Из меня неважный рыцарь… Ты, Люсия, извини. Он умолк. Луна чеканно в небе матовом плыла. Два пылающих вулкана накалились добела. Взрывы гроз, мятежность духа — ты попробуй удержи… — Фото есть? — спросила глухо.— Кто она, твоя подруга? Знать хочу я, покажи! — Фотографии любимых, документы нежных душ… И взяла Люсия снимок, словно слепок дальних стуж, повертела отчужденно в смуглых, маленьких руках и — взбешенная мадонна — искромсала фото в прах!.. Помолчала, каясь честно. Вспышка ревности исчезла. И испанка, сразу став тише вод и ниже трав, опустилась на колени, чтобы все клочки спасти, и в смущенье и смиренье прошептала: — Ты прости. Бродят чувства, полыхая. Кровь гремит, как барабан. Я такая. Я плохая. Не люби меня, Иван… По-испански листья шепчут, иностранный свет зарниц… Снял наш летчик влажный жемчуг с тех испуганных ресниц, ощутил, какие вихри в той груди вступают в бой… И они вдвоем притихли, разделенные судьбой. Только била кровь в литавры. И, как зов других миров, к ним донесся звон гитары — пел Родригес — Шинкарев. Песенка о Дон-Кихоте По земле, давно забытой богом, как всегда, собравшийся в поход, на коньке печальном и убогом скачет благородный Дон-Кихот. Ничего, что вместо шлема — блюдце, вместо ножен — рваная сума. Ничего, что мельницы смеются — где набраться мельницам ума!.. Ни к чему идальго чемоданы. На побывку в дом свой из боев Дон-Кихот привозит только раны, синяки да прежнюю любовь. И под голубыми небесами рыцарь, не прощающий нам зла, плачет благодарными слезами, вспоминая добрые дела. Ночь темна, но рыцарю не спится. И опять, едва дождавшись дня, надевает латы вечный рыцарь и седлает старого коня. В небе птичья песенка несется. Наш чудак качается в седле. Над землею ярко брызжет солнце, донкихотам трудно на земле. Где-то сонно вскрикнул кочет. Песня смолкла. Лишь струна переборами рокочет, грустью странною полна. а луна-лунища в силе. Листья пахнут, словно йод. Встала тихая Люсия: — Хорошо твой друг поет. Жаль, что надо торопиться. Ждет меня передний край. До свидания, мой рыцарь, или, может быть, прощай. Штука хитрая — разведка, «за» и «против» — наравне. Ты позволь, хотя бы редко, навещать тебя… во сне. Скоро встретимся мы вряд ли. Но, лишь отпуск получу, я зайду, пожалуй, к падре, чтобы вновь зажечь свечу…— Гордо глянула испанка, подступиться к ней нельзя — королевская осанка, пепелящие глаза. Зазвучали, застучали каблучки во тьме ночной — словно гвоздики печали забивали в шар земной. 14 И опять от грез далек ты, к грозам близок, где жара, где колеса, точно когти, выпускают мессера. Ты врага уже не слепо бьешь. Когда летишь, орля, благодарно смотрит в небо вся испанская земля. Ваня злее стал и зорче. Ясно летчику теперь: здесь открыто зубы точит молодой фашистский зверь. До предела сужен выбор. Суть его в добре и зле, разговор тут «либо — либо», вместе — тесно на земле. И, с прицелом неприкрытым, в этой знойной синеве каждой пулей под Мадридом быот фашисты по Москве… Отдохнуть хотел немного наш Хуан — с рассвета гром. Лишь прилег — опять тревога. К истребителю бегом, Шинкарев за Ваней мчится, на ходу крепя планшет. — Ты к Люсии, братец рыцарь? Передай ей мой привет! Ревновать тебя я буду, не могу забыть о ней. Кой-кому везет повсюду на прекрасных Дульциней!..— Ваня Димку тихо кроет. Показал ему кулак и захлопнул целлулоид — неспасительный колпак. Словно бьют в него картечыо - так трясется самолет. И трава бежит навстречу: не пущу тебя в полет! Но уже в форсажном тоне винт свистит, мотор ревет — и упругие ладони подставляет небосвод. Барселона и Севилья, Сарагоса и Мадрид, расправляйте ваши крылья — в небе мужество парит! Даль внизу сверкает боем. Под звеном знакомый лес. Из-за солнца быстрым роем осы мчат наперерез. Осы мчат, стволами жарят, рвут на части небосклон, их цветные жала жалят ястребков со всех сторон. Строй смешался, строй разбился. Рев надсадный. Свист. Клубок. Видит Ваня — отвалился в сторону и задымился шинкаревский ястребок. Пушки жарят. Жалят осы. Смерть вращает карусель. А пока что бомбовозы направляются на цель. Мчится облако, как заяц, много трасс вокруг сплелось. Ваня бьется, огрызаясь, отгоняет черных ос. Под прозрачной тканыо шелка Шинкарев летит к земле… Воздух засвистел, защелкал, дырки множатся в крыле. Истребитель вздрогнул тупо, словно вдруг мотор устал, и, прошитый сталью Крупна, в гибель ввинчиваться стал. Снова сбит… Но выжить стоит! Завтра тоже будет бой. Закопченный целлулоид Ваня вышиб

головой, из кабины вылез. Круто вниз пошел, глаза закрыв. Гулкий купол парашюта прозвучал, как белый взрыв. 15 Был когда-то в детстве случай. Сорванца купая, мать улыбнулась: — Ты везучий, на тебе веснушки тучей, их считать — не сосчитать! То ли ветер, то ль веснушки, но Иван в объятьях строп приземлился на опушке прямо в свеженький окоп. И вокруг — улыбки, взгляды, голоса со всех сторон: то бойцы Интербригады поздравляли с тем, что он в тесном небе смело бился, разгонял проклятых ос, что сгореть не торопился и к земле себя донес. Между тем свистели пули. Тяжко охал миномет. Ваню враз к земле пригнули: — Полезай в блиндаж, пилот! Столько сделает не всякий… Глянь, три мессера — зола! Отдохни. А мы атакой выбьем «мавров» из села.— Попросил Иван напиться, натянул берет, как блин. — Из меня неважный рыцарь - страшно мне, когда один… Что нам нужно? Скибка хлеба, в сердце — правды свет живой. Человек, пришедший с неба, по земле уходит в бой. Время мчится каруселью. Жизнь и гибель — на весах. Люди падают на землю, звезды гаснут в небесах… Край селения. Халупы. Трубы. Красный виноград. Словно черти, скалят зубы трупы «мавров» у оград. Крики. Стоны. Наступленье. Пулеметы режут слух. И на площади селенья Ваня вскрикивает вдруг. Острый шпиль. Крестов засилье. Воздух тяжким звоном сыт. Перед церковью Люсия, как на струночке, висит. Захлестнула бычья жила шею тонкую. Со зла солнце в небе потушила, поцелуи отняла. И висит она, нагая, не окутанная мглой, от мучений отдыхая перед небом и землей. В прежней гордости — бездонна, в наготе своей права, неприступна, как мадонна, только набок голова… Медь грохочет монотонно. Мира девушка полна. Ване чудится — от звона чуть качается она. Пуля поле не скосила, не убила царство лоз… Вот как встретиться, Люсия, нам с тобою довелось! Где он, Гойя? Нужен Гойя — чтоб видали все края, как шатается от горя здесь Испания твоя. Ты в душе ее носила, берегла ее слова. Ты во всем права, Люсия! Ты — мертва, она — жива. Я б хотел при расставанье, покидая этот край, крикнуть только «до свиданья», а приходится — «прощай». Опоздал с небес спуститься: много в воздухе возни… Я, видать, неважный рыцарь. Ты, Люсия, извини. В полдень, боем перегретый, густо падал долгий звон. Возле церкви, сняв береты, молча плакал батальон. 16 Ваня Климов в часть явился похудевший. Капитан поглядел, не удивился. — В целом жив, камрад Хуан? Ну, позволь тебя по-русски…— Усмехнулся командир.— Хочешь водки без закуски?.. Заслужил ты этот пир. — Не хочу,— ответил Ваня.— Что с Родригесом? Где он? — Дальний путь и расставанье. Погрузили в эшелон. Помолчал комэск сурово. — Крепко ранен Шинкарев. Нам теперь за Шинкарева драться нужно… Ты здоров? Отдохни денек от ада — вся награда и почет… — Ни минуты мне не надо, только дайте самолет! Сны не встанут к изголовью до поры, пока в бою я коричневою кровыо боль большую не залью!..— Черных пушек гром картавый, гул трагической войны. Есть у вас свои уставы, донкихоты из Полтавы, из рязанской стороны! Вижу я, как ходит в латах на дорогах боевых наша молодость тридцатых пред грозой сороковых. Огнеметы плавят камни. Сиротеет детвора. И звенят в ночи клинками надо мной прожектора. Пахнет гарью ветер встречный. Темным тучам нет числа. Длится спор наш бесконечный — вечный бой добра и зла. 17 Мчится поезд. Поле. Пропасть. Паровозный дым и чад. — В отпуск, в отпуск, в отпуск, в отпуск! стыки стылые стучат. Нет для чувства расстояний, для мечты предела нет. — Таня, Таня, Таня, Таня! — гулко слышится в ответ. Дым с откоса мчится косо. Басом полнятся мосты. Разлинеили колеса снега белые листы. Бьет по стеклам ветер колкий. Невдомек тебе, народ, что молчит на верхней полке белобрысый Дон-Кихот, курит едкую махорку. Не спешит признаться он, что звездой на гимнастерку лег испанский небосклон- Ожиданье душу колет- Летчик улицей идет. И несется вдоль околиц: — Гляньте: Ванька Дон-Кихот! Чертенятам страх неведом. Краснощекою гурьбой, хоть гони, шагают следом и кричат наперебой. Крыши белы. Вишни русы. Не твоя ль, Иван, вина — на заборах те же плюсы, но другие имена?.. 18 — Ванюша! Ванюша! — Беззвучно заплакала мама.— Ну вот ты и дома… А где же твоя телеграмма? 192 Ах боже, о чем я… Как можно, такая причина… Какой ты высокий, на батю похожий мужчина! Ему бы сегодня из братской могилы подняться — на сына бы глянуть… Но сны ему даже не снятся— Ну, ладно, не буду. Да ты хоть присядь для начала. Какой ты геройский! А я ведь, сынок, и не знала… Где Таня? Да как же… Видать, с нашей почтой неладно. Ушла твоя Таня. А мне вот, поверь, не досадно! Тебя не дождалась, со мной не обмолвилась словом, веселую свадьбу сыграли они с Шинкаревым… Ну вот, ты приехал, а я угощаю лишь речью… Что? Плачу зачем я? А я и сама не отвечу. 19 Никуда от чувств не деться. Гуси водят хоровод. По смешным дорогам детства Ваня с прутиком идет. Тут следил, дышать не смея, за полетом мотылька. Там на длинной нитке змея запускал под облака. Край родной! Душа наружу. Только отзвуки в груди. Здесь хотел украсть он грушу… Побыстрее проходи! Проходи скорее, память, мимо стареньких ворот, где берет девчонка пламя, возвращает горький лед. Проходи! Весна отпела, кончен синих рек разлив. Проходи! Какое дело нам до чуть раскосых слив? Образ временем уменьшен. Сорняками луг порос. Мало, что ли, в мире женщин? Мало, что ли, в мире кос?.. Обойди тот сад — и крышка, прежний образ обойди… Но, как пойманный зайчишка, сердце мечется в груди. Молодой и крепконогий, обогнешь ты по пути шар земной… Но нет дороги эти груши обойти. Лунный вечер. Снег искрится. В избах лампочки дрожат. Словно крылья синей птицы, тени долгие лежат. Все дремотно под луною. Скрип шагов смывает тишь. Глухо слышно за спиною: — Может, все же погодишь?.. Обернулся. В белой шали, в полушубке на меху подошла… И замолчали паровозы на бегу, водопады меж нагорий, грозы в летней стороне, замолчали штормы в море, пушки смолкли на войне. Стихло все, чтоб в мирозданье слушать истину и ложь… Повернул лицо он к Тане. — Здравствуй, Таня. Как живешь? Ты мне, может быть, ответишь, молодой товарищ врач: ты нас лечишь иль калечишь? Только, Таня, чур, не врать! Таня, губы сжав упорней, прислоняется к столбу. Гневно стрелки темных молний раскрыляются по лбу. Свет плывет. Искрится воздух. Где-то дремлет воронье, и гуляет эхо в звездах от дрожащих слов ее: — Я гляжу — ты словно небыль, сказка прожитых минут. Слишком долго ты здесь не был. Ты отвык, что здесь не лгут… Что ж, я вовсе не в обиде. Время жаждет перемен. Где жена твоя? В Мадриде? Или здесь твоя Кармен?..— Ваня тронул шаль рукою. Не хватает нужных слов. — Кто сказал тебе такое? — Муж мой. Дмитрий Шинкарев. Пусть окутывает дымка даль, которой дорожил, где остряк, курчавый Димка рядом жил, с дроздом дружил, запускал бумажный планер, охранял тебя в бою — он твою святую память переплавил в боль твою. Он убил твои мечтанья, он всадил в былое нож… — Ты ответь,— сказала Таня,— это правда или ложь? — Ваня вдруг услышал странный, никому не слышный гром — показалось: все вулканы оживают в нем самом. Тучи пенятся кудряво, раскаленный сыплют град. Боли медленная лава растекается до пят. Долгий дробный грохот града. Гул моторов. Гром гранат… Он ответил: — Это правда. Я в Испании женат. Наши взрывчатые годы, увлекающая даль… Донкихоты, донкихоты, вас поистине мне жаль! Над наивной вашей ролью потешается родня… Но, быть может, с большей болью вы жалеете меня? Может статься, вы нам — судьи. И пронзает вас мороз оттого, что в мире люди не умеют жить без слез… — Молодец, ответил прямо! — усмехнулась Таня вдруг. Показалось — ожил мрамор белых губ и темных рук. Влажный блеск прикрыла шалью — забирают слезы в плен. — Что ж, коль так… я все прощаю, счастлив будь с твоей Кармен! И еще виденье шали не исчезло без следа — паровозы закричали, зазвучали поезда, водопады меж нагорий, грозы в дальней стороне. Зашумели штормы в море, злые пушкп на войне. И пошел по бездорожью, продолжая свой поход, между правдою и ложью курский Ванька Дон-Кихот. А наутро, в белой дымке встретил Димку на тропе, тихо высказал не Димке, а как будто сам себе: — Ты меня повсюду бойся. Ты украл любовь мою. Не встречайся, Димка, больше — или я тебя у бью! 20 Нет, нам не птички на опушке, в чьем крике кроется беда, а пушки — черные кукушки — считали смерти и года. Их арифметика звучала куда фатальнее для нас. Со счета сбившись, все сначала вдруг начинала в страдный час. Крутила танго радиола. Заводы плавили металл. Но в знойном небе Халхин-Гола уже иной июнь витал. Холмы хасанские. Равнины. Лед у гранитных берегов. Как в тихом фильме, белофинны вдруг возникали из снегов. И из войны в войну, став "асом, всегда среди смертей и ран, летал по самым дымным трассам, как заколдованный, Иван. Но грянул громом нестерпимым фашистский кованый сапог… Уже майором Ваня Климов на Южном фронте принял полк. Опять горел, горел и падал, из окруженья полз к своим, все семь кругов войны и ада прошел, оставшись невредим. Он потерял друзей немало, освобождая города. И вот сквозь битвы и года на плечи званьем генерала упала трудная звезда. 21 В далекий день, легендой ставший для всех — живых и мертвых — рот, в штаб генерала вызвал маршал, со славой возглавлявший фронт. — Знакомься — данные разведки: координаты и квадрат. Тут ставка фюрера: пометки перенеси на карту, брат. Задача в двух словах такая: ты поднимаешь крылья в бой, собой люфтваффе отвлекая на этот клип ценой любой. Бомбежку поведешь пошире, чтобы фашист поверил, гад, что точно вклиниться решили мы в этот дьявольский квадрат. Пускай подтягивает танки, пехоту — пусть войдет в угар, а мы тем временем на фланги обрушим режущий удар. Знакомься быстренько с приказом — и в путь! Вопросы? — Просьба есть. Сбит у Днепра фашистским асом начштаба мой… — Плохая весть. Такая бурная эпоха нам, генерал, с тобой дана. И все мы смертны — это плохо. Узнать бы: смертна ли война? Но в предсказанья верю слабо… Иди. Пришлю тебе начштаба.— И Климов козырнул и вылез из блиндажа в седую муть. На все колеса быстрый виллис наматывал обратный путь. И мог бы убаюкать виллис, да только полон рот забот… О, если б Ване хоть приснилось, кого начштабом фронт пришлет! Но вот в его блиндаж рабочий вошел полковник, фронтовик. Как будто гром, в двенадцать ночи он перед Климовым возник. Спокойно щелкнул каблуками и руку взял под козырек. А у Ивана — кровь толчками… — Ты?.. Вы? Зачем? Мне тесно с вами… Вы зря забыли мой зарок! Чтоб мы, нося вражду глухую, ,не наломали с вами дров, проситесь сразу в часть другую и уходите, Шинкарев! Коль порох есть — возможна вспышка. К чему самим искать беду? — Что ж, генерал, а вы… мальчишка. Нет, никуда я не уйду! Ведь мы сейчас в одном полете, он выше наших личных трасс. Я — летчик. В гроб меня пошлете — я точно выполню приказ. Не раз мы воевали рядом, и вам известно: я не трус… И Ваня понял: станет адом их неестественный союз. Но тут припомнил не уставы, а всех, кто пал на поле славы, взглянул па Дмитрия, вздохнул: — Ну, что же… может быть, вы правы, война не ждет. Берите стул… 22 Негромкая ночь на войне. Распластаны карты-трехверстки. Колышется тень на стене, скрипят под подошвами доски. Снарядная гильза чадит — ночная пугливая птица. Всю ночь авиация спит. А вот генералу не спится. Он ходит. Садится за стол. Он смотрит на тени сурово. Подвел его маршал, подвел — зачем он прислал Шинкарева? Былое сломало крыло в полете, как глупая птаха. Все то, что меж ними легло, теперь поднималось из праха, упорно в ночной тишине вставало незримой стеною. На самой великой войне своей воевало войною. Обида, не надо шуметь, себя бесполезно дурачить: ведь завтра на явную смерть кого-то придется назначить. Есть юность. А девушка в ней — как свет до последнего вздоха. Пускай ни о ком из парней она не подумает плохо. Но нет, генерал! Ты не прав! Свирелька в тебе заиграла? Есть точный армейский устав и воинский долг генерала. Лучи, мирный день торопя, играют па маршальских звездах. И маршал не пустит тебя простым истребителем в воздух. На пункте командном, как мозг, ты нужен грядущему бою. Ты словно решающий мост в слиянии неба с землею. Эмоции к черту! Война. Победа является целью… И нет ни покоя, ни сна на нарах под жесткой шинелью. И стонет утробно земля — под взрывами камень дробится. Трепещет огонь фитиля — ночная пугливая птица. Вскочил на заре генерал. Побрился. Продумал все снова, затем адъютанта послал, чтоб срочно нашел Шинкарева. — Полковник, план действий таков: как станет сигнал нам известен, на цель поведу я орлов, а вы остаетесь на месте. Держите надежную связь. Вам эта работа знакома.— Нахмурился Дмитрий: — Но вас… — Лечу по приказу главкома! 23 И вновь зенитные сполохи, разруха пулеметных гнезд. Грохочет Марс! И тяжки вздохи больной земли, разбитых звезд! И снова, крылья в небе вымыв, бомбардировщики храня, дерется лихо Ваня Климов, живым выходит из огня. Идет на вражеского аса. Жмет на гашетку. Пушка спит. Домой! Конец боезапаса. Чуть зазеваешься — и сбит. На громы наседают громы. Аэродромы где-то ждут. Но видит Ваня: сбит ведомый. Над полем вспыхнул парашют. В тылу врага спустился летчик, почти мальчишка, комполка, и Климов улетать не хочет без боевого паренька. Как прежде, презирая гибель, решив, что смерть дразнить — не грех, сажает Ваня истребитель на залежалый черный снег. Огнем блистая, вражья стая бежит к машине напролом. Но с пареньком Иван взлетает, смерть оставляет под крылом. Обратный путь. Ушли машины. Иван отстал. Вдруг — «мессершмитт». И трассы пуль тупых прошили весь фюзеляж. Мотор дымит. Иван свой Як бросает резче то вверх, то вниз, в крутой провал. А кровь из рук пробитых хлещет на каменеющий штурвал. Круженье. Приступы бессилья. Огонь проходит по плечу. Иль не успела ты, Люсия, зажечь повторную свечу?.. Нет, врешь! Еще не расставанье! В висках как будто быот часы… Последнее, что видит Ваня — наплыв бетонной полосы. 24 Что такое? Тишь. Палата. Свет неяркий. Белый бинт. Потолок летит куда-то и вращается, как винт. Грудь вздыхает осторожно. Ты к бессилью не привык. Слабость, слабость… Тошно-тошно… Прилипающий язык. Пот со лба стирает кто-то. Расплывается жара. Проявляется, как фото, говорливая сестра. Вся в улыбке. Облик светел. Ослепителен крахмал. — Трое суток бредом бредил ты, товарищ генерал. На тебя ночами гляну — все пылает, все горит. Звал какую-то Татьяну, что-то сыпал про Мадрид, про любовь да про полеты… Нет, уж ты лежи, молчи. В общем, задал нам работы,— чертыхаются врачи. Если будешь тихо-тихо — тайну выдам, генерал: приходила тут врачиха, рядом госпиталь стоял. И она, по сути дела, от беды тебя спасла: увидала, побледнела, кровь свою тебе дала. Три денька она не ела, заменила всех врачей… Только очень не велела говорить тебе о ней. Но, что делать, я болтлива — с детства этот перекос… Что? Как звать ее? Красиво! Я б сказала, да склероз! И опять молчит палата. Свет неяркий. Белый бинт. Потолок летит куда-то и вращается, как винт. Вьется занавес крылато. Опечален и суров, в белом мраморе халата возникает Шинкарев. Синь бессонниц под глазами. Сел он, голову склоня. — Неплохое наказанье ты придумал для меня. Твой поступок, словно жало,— от него спасенья нет…— Вдруг Ивану жалко стало паренька из прошлых лет. Не сердясь и не ревнуя, разглядел накоротке седину его сплошную, шрам багровый на щеке. Хоть кольнуло нестерпимо что-то острое со зла, он сказал: — Ну, ладно, Дима. Все забыто. Боль прошла. Яркий луч окна коснулся, ослепил что было сил, Дима к стенке отвернулся, хриплым голосом спросил: — Чем помочь тебе? Быть может, написать семье?.. — Постой! Для чего семью тревожить? Я пока что холостой… — Что ж ты так?.. — Да, словно волны, войны падают на Русь. Вот когда окончим войны — я семьей обзаведусь!..— И опять молчит палата. Свет всесильный. Белый бинт. Потолок летит куда-то и вращается, как винт. В этот миг взамен лекарства на пороге маршал твой. — Генерал-задира, здравствуй! Поздравляю, что живой!.. Разобиделся, не скрою, я всерьез на дурь твою. Но… вторично на Героя представленье подаю!.. 25 Попали живые в объятия милых. Погибшие крепко уснули в могилах. Над степью багровым посевом атаки на струнах зеленых качаются маки. Встают корпуса. Улетают ракеты. Сыны примеряют спортивные кеды. И только, видать, не закончив походы, домой не вернулись еще донкихоты… 26 Под родными небесами, там, где гуси белят пруд, где весной под парусами по земле сады плывут, где прозрачный плод ранета набухает, как планета, где от ночи до рассвета небо в звездах набекрень и гармонь роняет в лето перламутровую звень, где бывало все, что надо, все, что юности под стать: драки, шалости, бравада, личных записей тетрадь,— там, прошедшее листая, тихой памятью светла, женщина немолодая новой улицею шла. Весны, весны в даль уплыли, многих дней растаял след. Где вы, трепетные были невозвратных чистых лет?! Ширь какая! Солнце пьяно. Горизонта синий лук. Шла по юности Татьяна после долгих лет разлук. Здесь она училась в школе, не считала быстрых дней. Здесь — взамен былых околиц — нынче площадь. А на ней… Сердце дрогнуло тревожно, в уши хлынул странный звон,— ошибиться невозможно! Это он! Конечно, он! Нос — картошкой; на макушке чуть заметный хохолок. Только детские веснушки скульптор в бронзу не привлек. Сердце, сердце, ты не ерзай, дай дышать… С больших высот он сюда вернулся бронзой… — Здравствуй, Ванька, Дон-Кихот! Мы старели. Мы горели. Но опять шли в бой со злом. Вспомни сводки о Корее и над Кубой вешний гром. Где сейчас он? Ходят слухи, что уехал в… Ну, что ж! Хороша весна на юге. Норд по-своему хорош. Может, тундра вьюгой частой, может, рисовый восход то ль кричат, то ль шепчут: — Здравствуй! Здравствуй, русский Дон-Кихот! Солнце брызжет. Пахнет мятой. Монумент к себе манит, словно здесь в гранит запрятан покоряющий магнит. Речи, встречи, расставанья — мы несем ваш вечный груз… Прутик чертит имя «Ваня», имя «Таня», ставит плюс. Ветер трогал травы-гусли, паутинки у виска. И над бронзой, словно гуси, пролетали облака. Птицы плыли к новосельям. Трактор пел бессонным шмелем. С веток лился птичий гам. Шел по площади с портфелем деловитый мальчуган. Покачал он возле тети белобрысой головой: — Что ж вы, тетенька, ревете? Он не мертвый. Он — живой.