Время Вьюги. Трилогия

Кулак Петрович И Ада

— Ингмар, наместнице тридцать девять.

— Гремящие моря холодные.

— В каком смысле?

— Извините, я думал мы просто обмениваемся очевидными фактами.

— Не совсем. Я лишь советую вам заранее разжиться рекомендациями.

— Спасибо за совет, я им воспользуюсь. Со своей стороны, посоветую вам не беспокоиться: вам рекомендации не пригодятся.

Не стой здесь Имлад и Сигрдрив, маг бы уже отправился в окно. Нордэна сжала кулаки в карманах и мягко сообщила:

— Ингмар, буду честна. Я вас убью при первой возможности. Причем сделаю так, что процесс вам запомнится на тот случай, если лучший мир для континентальной мрази все-таки есть.

— Ингегерд, буду так же честен. Я бы на вашем месте не обольщался. На предмет порядка нашего отбытия в лучший мир для мразей.

Глава 1

1

Так

сложилось, что за всю свою двадцатишестилетнюю жизнь по-настоящему серьезные решения Эрвину приходилось принимать только дважды. И в обоих случаях они сводились к нехитрой дилемме «уйти или остаться», когда уйти проще, а остаться — по-человечески правильнее. В первый раз Эрвину еще не исполнилось двадцати, он был напуган, отчетливо представлял себе осиновый кол и крайне размыто — другие перспективы. Единственной «другой перспективой» оказалось бегство в Калладскую кесарию, с последующей службой упомянутой кесарии. Как сын своей страны, Эрвин никак не мог одобрять такого выхода, но ему вовремя объяснили, что лучше быть живым калладским наймитом, чем мертвым рэдским медиком. В принципе, те шесть лет, которые он провел в Каллад, за редким исключением, можно было считать хорошим временем. Конечно, по меркам Рэды, жизнь Эрвина категорически не удалась: все его сверстники к двадцати шести годам либо являлись отцами семейств, детишками с тремя, не меньше, либо лежали в земле, окруженные ореолом трагической славы инсургентов и борцов за независимость. Эрвин не сподобился ни разжиться большой семьей, ни красиво умереть за свободу, то есть коптил небо совершенно напрасно. Впрочем, если смотреть правде в глаза, в последний раз желание сложить голову за Рэду, совершив напоследок нечто эдакое — значительное, трагическое и в высшей мере геройское — его посетило лет в пятнадцать, после отказа дочки старосты пойти с ним на прогулку. После ему хотелось уже не красиво умирать, а прилично жить.

Будучи гимназистом последнего курса, он встретил Марину — настоящую русалку, темноволосую, с бездонными глазами и загадочной улыбкой — тайком просил ее руки, догадываясь, что родители не одобрят затеи жениться на бесприданнице, и поехал в ближайший город учиться на врача и зарабатывать на будущую семейную жизнь. Все шло прекрасно до того солнечного дня, когда институтка и красавица Эжени Ассэ швырнула самодельную бомбу под карету прокалладски настроенному бургомистру. Бомба взорвалась секунды на три-четыре позже, чем должна была. Бургомистр спокойно проехал, а пешеходам на тротуаре достался ударный заряд шрапнели. Эрвину крупно повезло трижды. Во-первых, он оказался не в эпицентре взрыва, во-вторых, успел закрыть лицо руками, и в толпе нашелся доктор — в-третьих.

Видимо, события выстроились подобным образом, чтобы компенсировать катастрофу, случившуюся парой часов позже, или, напротив, сделать так, чтобы она точно состоялась. Кого-то же ждали пол-литра зараженной крови.

Как его довезли до больницы и что там происходило — Эрвин не помнил. Наверное, это был единственный случай, когда тихий и покладистый студент действительно боролся вопреки обстоятельствам, но никаких связных воспоминаний о сражении за жизнь не сохранил.

Выписавшись, он первым делом отправил родителям и невесте письма с заверениями, что все в полном порядке и беспокоиться не о чем. Благополучно вернулся к учебе, потому что социальные потрясения социальными потрясениями, а оценки ему требовались хорошие: цензовые законы, все дела. А где-то через месяц Эрвин с удивлением понял, что не может долго находиться на солнце. Когда к головным болям стали прибавляться ожоги, он сообразил, что дело не просто плохо, а хуже некуда. Тут же купил билет на ночной поезд и поехал в родное село, к знакомому врачу. Идти к незнакомому было прямым самоубийством, а так оставались шансы, что друг семьи не сдаст и что-то посоветует. Худшие подозрения Эрвина подтвердились: он подцепил то, что врачи называли приобретенной порфирией, а широкие массы — вампиризмом. О том, чтобы с таким диагнозом вернуться к нормальной жизни, и речи идти не могло.

Эрвин провел не самую приятную ночь во флигеле у доктора. Ему до сих пор иногда снилась крохотная запущенная комнатушка с зеленоватыми обоями в цветочек и отличнейшим крюком, на котором висела затянутая паутиной люстра. Он совершенно отчетливо помнил, что тогда не повесился не из каких-то религиозных убеждений или выдающейся силы воли, а только из нежелания умирать в таком гадком месте.

Во флигеле Эрвина прятали неделю. Все это время жена доктора носила ему безвкусные бутерброды, а он целыми днями смотрел на зеленые цветочные обои и думал, как же такое могло случиться с ним. Он не употреблял наркотиков, не путался с продажными девицами, да и вообще жил тихо и скучно, откладывая на «приданое» для Марины. Эрвин по всему находился вне «группы риска», и все-таки по его венам потекла грязь, разом измаравшая всю будущую жизнь. Не было бы там теперь ни солидной практики, ни свадьбы, ни детей, ни визитов к родителям, ни даже месс по воскресеньям, позволяющих ему играть на стареньком органе — совершенно ничего.

А на восьмую ночь во флигель пришел похожий на лиса человек с красивым лицом и недобрыми глазами и предложил решение проблемы. На тот момент Эрвин сбежал бы из комнатки с зелеными обоями не то что к калладским эксплуататорам — к бесам бы удрал и еще «спасибо» бы им сказал за эвакуацию и политическое убежище.

Самым сложным годом, как водится, оказался первый. Знакомство Эжена Нерейда с кесарией началось с рыжеволосой нордэны, которая весьма резко заявила, что, во-первых, его теперь зовут Эрвин Нордэнвейдэ, нравится ему это или нет, и он из казармы не выйдет, пока не выучится говорить без «этого ужасного рэдского акцента» — во-вторых. О стоимости его шкуры и о том, где именно эта шкура окажется в качестве интерьерного украшения, если он начнет валять дурака, нордэна тоже рассказала в подробностях. И именно в таких выражениях.

На счастье Эрвина, он унаследовал от отца-органиста отличный слух, так что проблема с акцентом решилась быстро. Чтобы ревизская сказочка, написанная для него Ломаной звездой, выглядела убедительнее, он даже научился подражать нижнекалладскому выговору, свойственному Торвилье, из которого якобы был родом. Там у него даже нашлась «мать», с которой пришлось съездить и познакомится. Выходя от чужой старой женщины, за несколько марок согласившейся называть его своим сыном и получать письма, он почти заплакал, вспоминая собственную маму. Ей, конечно, ему писать никогда не позволили бы.

К концу второго года Эрвин получил лейтенантский чин, к концу третьего — ранение и медаль, а к четвертому — обзавелся кем-то вроде друзей среди сослуживцев. Нордэна, наговорившая ему грубостей в первый день, оказалась полковником и, в сущности, неплохим человеком, хотя, на взгляд Эрвина, для женщины благородного сословия вела себя резковато. Город ему нравился, народ тоже. Он даже, скрепя сердце, признавал, что калладская аристократия менее заносчива, чем рэдская, а калладские мещане — менее чванливы. С лютыми морозами и затяжными осенними дождями оставалось только смириться. И они были не такой уж высокой платой за возможность продолжать относительно нормальную жизнь.

После разговора с майором Мондум в штабе Эрвин решил пройтись до гостиницы пешком, чтобы привести в порядок мысли. За время прогулки он едва не угодил под омнибус, засмотревшись на солнце в луже, перехватил прелестный взгляд из-под шляпки с перышком и зачем-то вышел к набережной. Там, любуясь медленно катящимися водами Моэрэн — свинцовыми, без блеска, тяжелыми даже на вид — вдруг понял, что любит этот пропахший дымом город и совсем не хочет отсюда уезжать просто потому, что какая-то снулая рыбина из Третьего отделения вздумала сжить его со свету. В конце концов, один раз в жизни можно было поступиться гордостью — он все-таки не принц, позолота с него не облетит — да и попросить Витольда, чтобы его отец замолвил словечко. Против Маэрлингов люди в здравом уме бы не пошли. Эрвин сделал большой круг по центру города, замерз и пошел отогреваться в кофейне, где неожиданно для себя улыбнулся чем-то похожей на Кейси барышне за соседним столиком. Та ела мороженое — умение калладцев поглощать это лакомство при столичном климате до сих пор вызывало у Эрвина восхищение с удивлением пополам — и стреляла в него глазками из-за тоненького томика лирики.

«Никуда я не поеду. Хватит с меня перемены мест слагаемых без перемены их суммы. Остаюсь, и все». В конце концов, Эрвину было уже не двадцать, он не сидел запертым в полуразвалившемся флигеле и мог что-то решать о своей жизни сам. А господа шпики по этой причине могли пойти к бесам и там их всесторонне обслужить. В большие окна лился мягкий вечерний свет, делавший кокетку за столиком красивой и загадочной, а откуда-то со стороны реки доносилась тихая и нежная мелодия скрипки. Нордэнвейдэ пил крепкий кофе, отдающий корицей, и даже жмурился от удовольствия. «Никуда не поеду. Довольно, набегался!»