Время, задержанное до выяснения
Шрифт:
— Рукопись мы сожгли, — выпалил маленький Юзек, боясь, что большой Юзеф снова что-нибудь ляпнет.
— Сожгли? — удивился Первый. — Ведь вы же сказали, — тут он обратился к Юзефу, — что готово шестнадцать глав.
И снова вмешался маленький Юзек:
— Готово, — сказал он, — значит, обдумано, но не написано.
Тут Первый посмотрел на Второго, а Второй — на Первого, и оба какое-то время помолчали.
— В таком случае, — сказал Второй, — по распоряжению майора Мазуркевича мы просим вас написать то, что уже обдумано, и доставить написанное пану майору.
— Но на это нужно время, — сказал Юзеф.
— Не так уж и много, — решительно отпарировал Первый.
— Мы
— Где вы предпочитаете писать? — спросил Первый. — У себя дома — или, может, у нас? — И, не дожидаясь ответа, добавил: — Через три дня мы ждем вас в ведомстве майора Мазуркевича.
Оба встали, вежливо раскланялись и, не подавая рук, вышли из кабинета.
— Я так счастлива! — выкрикивала Марыля, кружась по комнате. — Наконец-то я дома!
Юзеф тоже был счастлив, и даже у Критика был не такой пасмурный вид, как обычно. Только маленький Юзек, хотя и очень радовался возвращению Марыли, никак не мог отогнать от себя мрачные мысли. Ему сегодня даже не хотелось замечательных трубочек с кремом, которые купил для него и Марыли большой Юзеф.
А когда Марыля, наконец, перестала плакать от счастья, он шепнул Юзефу:
— Надо обсудить, что делать дальше.
Юзефу не очень-то хотелось обсуждать, Марыле тоже, но выхода не было. Первой начала Марыля:
— Вы, небось, думаете, что меня арестовали во время этой заварухи в университете, или еще где-нибудь, когда я разбрасывала листовки или поджигала кинотеатр. Ничего подобного. Да меня вовсе и не арестовывали. Просто я забежала в магазин, чтоб купить себе белую фуражку — сейчас они самые модные — но фуражки кончились, и я уже хотела было уйти, как тут ко мне подходит юный красавец, предъявляет удостоверение, берет элегантно под ручку и ведет к машине, чтобы я соизволила с ним отправиться… Куда? Нет, не покататься, потому что он на службе, это, может, в следующий раз, например, в воскресенье, а пока что к его шефу, в ведомство, где меня ждут. И действительно ждали. Какие-то два хмыря. Велели мне сесть и подписать протокол о задержании. Ну, я и подписала.
— Что ты подписала? — спросил Юзеф.
— Ну, говорю же — протокол о задержании.
— Да что же в нем было написано? — настаивал Юзеф.
— Что я задержана по подозрению в приготовлениях к подрывным действиям и изображении звезды Давида на памятнике Адаму Мицкевичу, что означает, что я принимала также участие во враждебной, антигосударственной деятельности или что-то в этом духе.
— И ты это подписала, Марыля? — изумился Критик.
— А что мне оставалось делать? Они сказали, что я должна это подписать, то есть принять к сведению предъявленные мне обвинения.
— А почему ты не сказала, что это неправда? — спрашивал совершенно опешивший Юзеф.
— Конечно же, сказала. Но они мне объяснили, что эти обвинения справедливы, хотя я ничего подобного не делала.
— Как это «объяснили»? — не переставал удивляться Юзеф.
— Они сказали: «если вы заходили в магазин и хотели купить белую фуражку, значит, вы совершали приготовления к участию в демонстрации студентов, что на языке закона означает подрывные действия, поскольку демонстрация должна была проводиться нелегально». Я в законах не разбираюсь, а они их наверняка знают.
— А что с этой звездой? — спросил Юзек.
— Помнишь, Юзеф, мы собирались вместе пойти в театр, но у тебя, как всегда, заболела голова, и мне пришлось пойти одной. А потом, после спектакля, мы с Мончкой и Профессором пошли погулять. Гуляли, пока не оказались возле памятника Мицкевичу, где
— Ты с ума сошла, Марыля! — крикнули в один голос Критик и Юзеф. — С самого начала и до самого конца ты вела себя как идиотка или как самоубийца.
— Эх, вы, умники! — засмеялась Марыля. — Занимаетесь литературой, а третьей возможности даже представить себе не можете. Я вела себя не как идиотка и не как самоубийца, а как человек, который собственными руками создает себе приличную биографию.
— Рассказывай, что было дальше, — перебил ее Юзеф.
— Потом, — продолжала Марыля, — меня расспрашивали обо всех знакомых из Кружка молодых: где мы встречаемся, как проводим время, ну и прочую дребедень. Они спрашивают — а я отвечаю и только диву даюсь, зачем им все это нужно.
— А мной они не интересовались? — спросил Юзеф.
— Тогда нет. Ни тобой, ни Критиком, ни Юзеком.
— А когда? — продолжал допытываться Юзеф.
— Подожди, не все сразу. Так вот, когда меня уже обо всем расспросили, когда я бумажек целую кучу подписала — тогда-то я и поинтересовалась, сколько мне дадут. А он говорит, не знаю, это только суд может решить, но на его, мол, взгляд, не меньше трех лет — а то и больше.
— И что было дальше? — торопил ее Критик.
— Да ничего. Посадили меня в кутузку и дали миску такой мерзопакостной баланды, что я, хоть и ела, потому что голодная была жутко, но только о том и думала, как бы не сблевануть. А просидеть три года — это значит навернуть больше чем тысячу мисок такого вот супчика. Нет, думаю, это не для меня. Уж лучше жить без биографии и писать антироман, чем вычеркнуть три года из своей бесцветной и бессодержательной жизни. И тут я стала требовать, чтобы меня еще раз допросили. Они снова задавали мне те же самые вопросы, только на этот раз я все отрицала. Их это нисколько не разозлило, но когда я спросила, можно ли мне теперь идти домой, сказали, что нет, что это зависит не от них, а от суда, который решит, когда я говорила правду — в первый раз или во второй. И опять засадили меня в ту же кутузку. Проревела я целую ночь и весь следующий день, и ничего в рот не брала, потому что там такой гадостью кормят, что, честное слово… А койка жесткая, и днем на ней лежать нельзя, а можно только сидеть на табуретке. Потом явился какой-то новый хмырь и сказал, что меня освободят, если я уговорю тебя принести ему рукопись вашей повести.
— И что ты ему ответила? — спросил Юзеф.
— А что я должна была ответить? Ответила, что ты наверняка согласишься, потому что не захочешь, чтоб я тут сидела. Даже какую-то подписку ему дала. После этого он беседовал со мной очень культурно…
— И о чем же вы беседовали? — спросил раздосадованный Юзеф.
— А о чем нам было беседовать? О повести, ясное дело. Я рассказала ему даже несколько отрывков и…
— Каких? — не сдержавшись, крикнул Юзеф.
— Разных. Например, об этом сне…