Всадники
Шрифт:
– Репей!
– примирительно сказал Егор Лукич.
– Как думаешь, хватит воды на сегодняшний завоз?
– Должно хватить, - шевельнул Порфирий напудренными, торчащими, как у моржа, усами.
– К вечеру раскатаем...
Несколько дней Севка приглядывался, постигал секреты своей службы. Он облазил все мельничные закоулки, перемазал выданную хозяином немудрую одежонку, но зато многое уяснил. Конечно, не все. Например, ковать камень - высекать в нем остро заточенным молотком неглубокие кривые бороздки - Севка не умел. Эту тонкую работу выполнял мельник. Но приемку зерна на весах, ведение записей и расчетов с завозчиками Севка
– В оба гляди!
– напутствовал Егор Лукич.
– У весов чтоб никого не было близко, когда вешаешь. А то ведь народ - жулик: один пальцем норовит убавить вес, а другой как бы невзначай тянет ногу к весовой платформе. Фунты-то нам идут с веса. Понял? А еще заруби себе - больше двадцати пудов за один раз не вешать. Невыгодно это: весы начинают подвирать в пользу завозчика.
Пока стояла весна, пока Крапивня исправно наполняла пруд приносимой откуда-то из лесной чащобы водой, мельница работала почти не затихая. Севка тут и поселился в тесной каморке, уложив на лавку набитый сеном мешок. Мельничную книгу, которую предстояло ему вести, а также свой бумажник с документами хранил под головой. Здесь же, в уголке, вбив гвоздь, повесил и полушубок. Чтоб не пылился, надел на него гимнастерку. Дверь каморки запирал на тяжелый хозяйский замок.
Бойким местом была мельница. Каких только людей не заносило сюда! Окрестных богатеев Севка угадывал по сытым коням, по телегам на железном ходу, по походке, неторопливой и твердой. Но если из-за взгорка выползала подвода с вихляющими на деревянных осях колесами, Севка догадывался, что это едет на кляче бедняк, везет один-единственный, весь в заплатах мешок зерна.
А если не подвода, если, согнувшись под тяжестью котомки, поднималась по взгорку пешая женщина и рядом семенил мальчонка с котомкой поменьше, то это кто? Это вдова, солдатская жена. Сибирь-то лишь на первый взгляд вся одинаковая, богатая. Но добротные дома, оказывается, еще не весь резон. А за окнами домов - скрытая от людского глаза, везде своя жизнь.
И если случалось, что не было на мельнице ни Егора Лукича, ни Макара, Порфирий манил к себе Севку, шептал в ухо, указывая глазами:
– Слышь, возьми вон у той тетки котомку, смелем без очереди. И в книжку не пиши. Совестно брать с нее фунты... А хозяева через это не победнеют.
Севка брал котомку и, улучив минуту, с легким сердцем засыпал вдовье зерно, не взвешивая и не вычитая фунтов за помол.
С Порфирием они быстро поладили. По вечерам, когда над лотком опускался щит и останавливалось мельничное колесо, Порфирий брал свою рыболовную снасть. Снабдил он и Севку парой крючков, помог сплести лески из хвостового конского волоса.
Садились над выбитым в бучиле омутом, закидывали и, следя за пробковыми поплавками, неторопливо беседовали. Севка рассказывал, как ехал на восток вслед за эскадроном, как повстречал Зину и как бы ему хотелось теперь заглянуть туда, в домик старушки, хоть на минутку.
Поведал и Порфирий про свою жизнь. Родом он из Могилевской губернии. Сыновей у отца было шестеро, а земли всего один надел. И прибило его еще мальчишкой к мельнице. Сперва мельник подкармливал из жалости, потом начал делиться секретами ремесла. Так и стал Порфишка мастеровым человеком. На военную службу не попал - ростом не вышел. И понесло его по белому свету от одной мельницы к другой.
– Через характер, - делился Порфирий.
– Хозяева, они требуют к себе почтения
Севка в ответ только сопел. Будь на его месте командир, Степан Викторович, или комиссар, товарищ Касаткин, - те бы знали, что ответить Порфирию. А Севка не знал. Не было у него настоящих слов.
Работа на мельнице казалась Севке не в тягость. Если б не обида, что не догнал эскадрон, да не беспокойство о судьбе Зины, жилось бы ему - не надо лучше. В субботу вечером он шел в Гусаки, к хозяину. Там и ночевал. Перед сном любил погулять с Назаркой. Посадит его себе на закорки - и на улицу. Назарка доволен. Старательно выговаривает слова, смеется от радости. А то запросится на землю - веди, мол, за руку, хочу ходить!
На следующий день еще затемно Севка бежал на мельницу с торбой за плечами, в которой нес продукты на неделю: большую круглую буханку испеченного Степанидой хлеба, увесистый кусок сала в тряпице, крупный, как яблоки, картофель.
Назарка в эту утреннюю рань еще спал. А когда просыпался, то плакал, что не повидал Севку. Егор Лукич, осердясь, кричал на него, пробовал даже стегать ремнем, но ничего не помогало.
– Хацу-у!
– тянул Назарка.
– Хацу-у-у!
– Чего ты хочешь? Чего?
– грозно вопрошал отец.
– На мельницу, что ли? Вот наказание!
Но Назарка не слушал. Мычал сквозь слезы, катался по земле, твердил: "Ха-цу!"
Плюнул однажды Егор Лукич со зла, топнул ногой, как из пушки выстрелил:
– Черт с тобой! Отвезу на мельницу. Надоел ты мне хуже коросты.
И привез Назарку на попутной подводе.
Севка, как увидел его, сразу подхватил на руки, потащил показывать мельницу. На мосту Назарка струхнул. Прильнул к Севке, молчит. Только сердце стучит часто-часто. И ресницы, как ножницы, стригут воздух. А кругом грохот, брызги, мельничное колесо катится в белой пене и никак не может укатиться. Для Назарки это дивное диво.
Ехать домой он наотрез отказался. Прилип к Севке, не оторвать. А когда Егор Лукич все-таки попробовал оторвать, Назарка поднял такой рев, что даже Порфирий, отойдя от камня, выглянул в люк, весь в муке, белый, как привидение.
– Оставь, Егор!
– басом прогрохотал он.
– Связался с дитем, чисто сам маленький. Пускай остается тут. Небось скоро ему надоест. Тогда и доставим тебе наследника.
Подумал Егор Лукич и махнул рукой: мол, пусть остается!
Севка весь день не спускал Назарку с глаз: как бы не заполз куда не следует, не свалился. А вечером, улучив минуту, приспособил к лавке доску, постелил пошире: для себя и Назарки. Но все-таки этой ночью спал он неважно: Назарка свернулся клубком, сладко, с присвистом посапывал, порой лепетал что-то во сне. Теплый, так от него и пышет! А Севка дремал вполглаза и думал про себя "Чудак ты, Назарка. Вот чудак!" И шарил в темноте рукой, проверяя, не раскрылся ли парнишка, не дует ли ему от стены.