Все, кроме смерти
Шрифт:
Лев, отвернувшись, столкнул ботинком в Тестовку щепку, бездумно смотрел, как она, крутясь, плывет под мост.
– Пошли. Мне еще в училище к восьми. Сам понимаешь, в грязи по уши не поеду.
Вальтер покачал головой:
– Хорошо тебе, в штиблетах по гимназиям чикиляешься… Географию читаешь…
– Читал. Теперь повысили. До инспектора.
– Сироток в угол на горох? Или розгами?
Лев оступился, прихватил Вальтера за плечо, но тут же отстранился, отер ладонь.
– Скорей уж директоров. Ты поменьше языком
– Добро.
Переход кадра. Средний план. С переходом в крупный. Деталь. Свет естественный.
Полукруглый тоннель коллектора. Кирпичный низкий свод с селитряными разводами.
Слабый круглый свет из колодца - видны узкие поребрики-переходы по краям мутной, тяжелой, желтой воды, которая катит с шумом в темноту, обегая надвое мусорный затор.
Шум постоянный, густой, каменные кольца прекрасно резонируют гул.
Один мешок валяется поперек прохода, тускло различим грязный мех Жульки,
Мешок дернулся, откатился. Внутри рвался, стукал черепом о кирпичи человек.
Мешковина треснула, подалась, расширяя зазор, впились в края окровавленные пальцы.
Януш сел в обрывках, выкашлял кровь, не лицо - месиво, один глаз стянулся в щелку, будто вынули.
В светлых волосах запеклись печеночные сосульки сгустков.
Каминский выгнулся, как гусеница на углях, заперхал разорванным ртом. Перевалился, пополз, напоролся ладонью на расшлепанную жулькину голову.
Волчья губа, осколки клыков, белое в красном. Из сломанной лапы торчала кость. Поблескивали медные бляшки на ошейнике.
Каминский прилег рядом, погладил Жульку по мокрому вздутому боку… шепнул, булькая - с каждым звукам на губах лопалась красная пенка:
– Дя…дя Яша…
Монотонно и непрерывно катила душная вонючая жижа в темноту.
Каминский пополз дальше, в кишку коллектора. Неловко поволок Жульку за собой, потом разжал руку, падаль соскользнула с поребрика, коротко плеснула и все.
Переход кадра. средний
Сгорбленные плечи застили скупой свет. Каминский то полз, то шел, хватался за стены. Куртку сбросил, тащился в рубахе, живот сильно промок.
Он крепко зажимал ладонью горячее подреберье. Пару раз вытошнило желчью. Стоял на карачках, опершись на кулак. Упрямо ковылял дальше.
Тоннель коллектора вильнул вправо. Гнилой отнорок, вверх - железная лесенка, свет, переплет решетки.
Каминский- Белга медленно подтягивался по лесенке, марал кровью сырые ступеньки-плашки.
У полукруглой решетки он замер, ткнулся лбом, жадно “про запас” дышал. За ржавыми прутьями - лопухи, щебенка, прошлогодняя прелая листва.
Ему повезло - решетка не была закреплена по низу. Замычав, он протолкнул ее плечом и наполовину вывалился на землю. Дергаясь, откатился в душные заросли желтиков-одуванчиков.
С трудом разлепил левый глаз.
Пустырь, битые бутылки, мусор.
Приземистый забор, с провалившимися
Все это меркло, терялось, распадалось и снова плясало невыносимо.
Януш шагнул через забор, согнувшись, и зажимая живот обеими руками.
Сыро подалась под ногами еле заметная тропка Варварьинского кладбища.
Сомкнулись над головой старые вороньи деревья.
Каминский добрался до тлеющей кучи прошлогодних листьев, будто возражая кому-то, внятно сказал:
– Нет.
Скорчился ничком в тесном проходе между могилами.
На утреннем ветру остов проволочного венка царапал табличку с полустершимся именем:
“Степанида Мокеева. Девица. Житiя ей было 19 лет”…
Переход кадра. Общий план
Казарменной зеленой краской вымазанные стены. Немытое окно. Портрет Императрицы в музейной раме с маковкой-короной.
Под портретом - по трафарету набитое на холсте библейское изречение:
Розга и обличение дают мудрость
Длинный стол с мисками и ложками. За столом стоят одинаково обритые мальчики в коричневых гимнастерках, заниженные пояски, пуговицы под горло.
Нестройные детские голоса:
– Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животное благоволения.
Два человека стоят в дверях - один пожилой, седовласый, в синей форме классного надзирателя, второй - в нем сразу не узнать “Леву” с Тестовки - пристойный, под Чехова деланный господин, в костюме-тройке, на носу - немецкие очки, трость с набалдашникам “под янтарь”. Только лицо меловое, и под глазами - брюзглые мешки.
…- Вот видите, Леонид Сергеевич, у нас все в проформе - угодничает седовласый - Сегодня щи, греча с мясом, жиры по норме. На полдник - молоко с галетами. Желаете лазарет осмотреть? Сегодня белье меняем, и баня у нас…
За окном виднеется узкая мощеная улица, кивают тонкие липовые ветки, мимо окон бредет человечек с докторским клеенчатым баулом и досадно гнусит:
– Вылегчаю котов! Кота подрезать кому не надо ли? Кастрация котиков!
– Ростовцев, окно закрой!
– рявкает надзиратель - и тут же меняет тон, на елейный - Что поделать, влияние улицы… Так в лазарет пройдемте… Или в карцера?
И снова рявкает:
– Приступайте!
Мальчики садятся на скамьи, придвигают миски - слаженно стучат ложками.
Леонид идет вслед за надзирателем по коридору училища.
– Наливочки желаете?
– спросил надзиратель - Черноплодная…
– Не пью.
– отрезал инспектор.
– в карцерах у вас много душ?
– Четверо. Отпетые. Нарушение режима, дерзость, двое по воровству, из хлеборезки булку вытащили.
– Всех ко мне. Сейчас. На беседу.
– Да как же… Им еще сутки положены.