Все, кроме смерти
Шрифт:
– Люблю гра-азу в начале мая, когда весенний чтототам!
– густо из живота отозвался едок Петя и скучно пожал под скатертью лягушиную девочкину коленку.
Сухие сполохи за отодвинутой занавеской - сверк-сверк!
В проходе меж столиками уже тесно танцевали пьяные потные пары с привизгом и стуком каблуков.
– Мой голос все равно не будет услышан. Это - автобиографическое.
На сцене Ида Рубинштайн, вечно шестнадцатилетняя блондинка в лиловом платье для коктейля. На тощих плечах - черная цыганская
Поэтесса декламировала, раскачиваясь нараспев, упирая в нос на букву “Э”:
– Виолэтта, больная сирень.
У лазорево - пенного моря.
У причала с печалью во взоре
Виолэтта - больная сирень.
Виолэтта, больная сирень,
Паруса небеса воскресили.
Бескорыстны весны клавесины
Виолэтта больная сирень.
Виолэтта больная сирень
Экзотических слез лазурее
Ты склонилась к ногам Назорея…
Виолэтта - больная сирень.
Электрический шорох кружав,
Берега Магелланов и Куков,
Чрева монстров и бисерных кукол,
В потаенном экстазе дрожат.
О, в каком из полдневных Соррент,
Я увижу твой профиль, напротив…
Мы обрушимся в прозу, как в пропасть
Виолэтта - больная сирЭнь!
На глаза Иды навернулись честные, как у трехмесячной телочки, слезы.
Чуть-чуть потекла тушь. Боже, какая чушь… Чтица изломанно спустилась по шаткой лесенке, ее немедленно схапал под локоток некто в тирольской шляпе с фальшивыми усами - и шепчет, шепчет в розовую раковину ушка атласные непристойности.
Ида устало отмахнулась - оставьте меня, самец!
– и, кривя меланхолический рот намотала на вилочку яичницу - глазунью с чужой тарелки.
Под жалкий дребезг специально расстроенного пианино блондинку сменил месье Брют, инфернальный андрогин, дамский угодник, ребенок - апаш. Душа общества. Кудри, жабо, безупречный смокинг, нарцисс в бутоньерке
Брют был краток и брезглив, как кот на снегу. С публикой общался сквозь зубы. На записки принципиально не отвечал.
– Новое.
Читал снисходительно, часто приглаживая ореховую с отливом прядь на лунном лбу.
Дамы восторженно пищали носиками и заказывали крепленое крымское.
– Я провожаю умерших. Отблеск
Солнца на кровлях. Кто там? Не ты….
Девушка пела. И длился обыск
О, немота его понятых.
Облако. Марево. Марта просинь
Яблоко, боль, короли, рубли
И овдовевшая Марфа просит:
Не хорони его, местный клир…
Было нам холодно, зябко, колко
Волки входили. Затем - волхвы…
Возле горбатой родильной койки
Ландыш - с полфунтом простой халвы.
Я провожаю умерших. В волость
Рая. В губернию Никогда…
Девушка, пой… Потеряешь голос.
Имя.
Ярого воска топили ночи…
Темный в погонах кричал: Назад!
Гроб. Кисея. Поцелуй в височек.
Все. Отойди. Отведи глаза.
Отчитав Брют, без сердца поклонился: наше вам с кисточкой! Ароматная прядь взлетела и красиво упала на лоб.
Маэстро Брют сошел в зал кафе и спросил водки, и даже обнял бедную всеми покинутую Лилю Магеллан и покормил рыбной котлеткой пекинеса.
На бледных пальцах - наборные перстни, слишком слабые соскальзывали в соусник с жирными потеками бешамели.
Дрожали свечки.
За окнами вздрагивала, электрически скворча, воробьиная ночь.
Вдребезги грохнула фарфором об пол овальная селедочница. И уже, без пардону, зажимая ладонью рот, сбежал в клозет из за столика, залетный офицер, и покатилось под столик надкусанное яблоко.
Заварилась в погребе невероятная муть, и трое вывели одного и побили, но полицию никто не крикнул - все свои, фискалить не принято.
Темная кровь замарала ноздри и белую розу в вазоне.
Хохотала в ящике с колесами безногая Клавка.
Никто толком не смотрел на сцену, где в полудреме играл тапер, где глумился над публикой кухонный чад и табачный дым. Шаманили и мельтешили клавиши.
Читал с места самородок Саша Англетер, в простой голубой рубашке навыпуск с шелковым отливом, золотой поясок, алые кисточки. Рус. Голубоглаз. Румяна смазаны вкось. Со вчерашнего дня пьян, отчего мил. Говорил напевно:.
…И за кем я только не хаживал,
И кому не ломал хребта,
Мало прожито, много нажито,
Бархат-кожанка, гной в уста…
Азиатчина, голубятенка,
То стреляю, а то кадрю…
Хулиганщина, отсебятина…
На прилавок склоню кудрю…
Вспомню матушку, избу, телочку,
Три иконы на теплице…
Разговоры в ночи. Иголочка,
Погадай ты мне на кольце.
… Да, Ты прав, в начале было слово.
Спит торжок, пушится вербный куст.
В этой жизни ничего не ново:
Умереть? Конечно. Завтра. Пусть.
– Умремте! Умремте! Умремте!
– истерически рыдала Лиля Магеллан на коленях в предбаннике дамской комнаты и рвала на груди крючки голубого лифа.
Кудрявые подруги сбрызнули ее из сифона холодной водой и вывели под руки.
Заполночь.
– Десерт Фламбе! Стерлядка а натюрель! Рассольник с почками четыре порции! Бефстроганов моментально!
– хрипел официант.
Крупный план. Диалог восьмерка
– … заметь, счета всей сволочи оплачиваю! Кабак с хабалками! Но если не брезговать - золотая жила! Взять любого, вытрезвить, отмыть, переодеть в белое - талантищи, священные звероящеры! Люблю!
– Альберт возил двузубой вилочкой по тарелке перья зеленого лука и дольки моченого чеснока,