Все, кроме смерти
Шрифт:
Быстрее спички - острый сполох над садами, одноэтажными халупами, косыми серыми заборами, зарослями краснотала и одичавшей смороди.
Двое идут по разбитому проселку, за деревьями - колокольня.
Яшка запинается о проволоку, торчащую из грунта, с руганью подпрыгивает, как ворона.
– Вы полегче - басит Каминский, поглаживая Жульку по длинной грустной морде.
– Вот ведь дебри, черт ногу сломит, хоть бы фонарик…
– Фо-на-рик тебе…. Это ж Тестовка, край земли, тут фонарей и через сто лет не будет. Слыхал про отца Пантелеймона?
– Я же недавно в Городе… - смутился Каминский.
– Ну да.
– Из Вильны. Направили на практику. У меня там отец остался, и сестра. Букинистику держат. И переплетом тоже занимаемся и багетами…
Только я по переплетному не пошел… Отец говорит - для этого ловкий ум нужен и руки не крюки. А вот звери меня понимают. Ну и я их тоже.
Маслов, задрал голову, снова осветилось небо.
– Что ты все зубы скалишь? Жить весело? И мне было бы весело, кабы молодой был.
– Так вы не старый.
– Много ты понимаешь. У меня вот… Семья теперь. Родим на старости лет. А ты один живешь?
– Почему один? У меня Жулька…
Маслов расхохотался было, но осекся. Жутковато скрипела на ветру разболтанная калитка.
– Велика фигура да дура… Жулька у него… Небось, за твоим кудрявым мордальоном барышни побатальонно бегают. Вымахал… Тебе бы не с собаками гавкать, а балконы подпирать!
Каминский-Белга нахмурился:
– Вы про отца Пантелеймона рассказывали…
– А… да… Есть тут на Тестовке отец Пантелеймон Руднев, настоятель Девяти Мучеников Кизических на Житной, человек широкий, химическими опытами балуется и звездоглядством, бывало ночи напролет сидит на колокольне, как прыщ, с подзорным окуляром и пряником его не сманишь.
Попадья заплаканная ходила… Так он ходатайство в городскую управу подавал, против установки фонарей. Потому как фонарь в здешних местах - штука экзотическая, местные давно уже обладают ночезрением не хуже кота или филина, а кто подслеповат - тот в потемках дома сидит и чай пьет с таком, а не по воровским слободкам слоняется. И вообще от фонарей один чад, угар, копоть, да и свет земной небесные светочи застит, сплошная помеха научным изысканиям. В управе очень удивились такому ходатайству… Все равно никто тут иллюминацию устраивать не собирался. Для казны урон, да и баловство…
– Врете вы, Яков Семенович… где ж бывают попы с окулярами?
Сунулись в самую густоросль, Жулька на плечах Януша тревожно тявкнула - Каминский раздвигал листву и пруты, поднималась из душной зелени мелкая весенняя мошкара… Кряхтя, Маслов возразил:
– А вот не вру. В твоей Вильне, был ксендз. На крыльях летал и убился. В “Дилижансе” про то заметка была…
– Так это в шестнадцатом веке…
– А у нас и сейчас очень ничего себе летают… Только не попы. В Воздухоплавательный парк сходи, через воскресение там один француз полетит, у него машина новейшая - “аэропуп”, ему все нипочем, сигару в зубы сунет, руки скрестит и парит без руля. Я Маню поведу смотреть, она просила… Хочешь, и ты с нами?
– Можно…
Вскарабкались на косогор, выбрались на дорогу. Захрумкал гравий под подошвами.
Полыхнуло.
Маслов сунул руку под полу куртки, проверил
– Так, на месте не дай Бог тебе меня Яковом окликнуть. Федор я. Портнов моя фамилия, понял?
– Ага. А у вас пистолет там?
– Ну да. Знатная вещь - марки Люгера. Только он на крайний случай, если попугать придется. К нему, видишь ли,
– Как это?
– А так. На всех патронов не напасешься. Задание у нас плевое, посидим, пива выпьем, послушаем чего-ничего. Разговор какой заведем. Там сейчас те, что с ночной смены сидят. Точнее это я говорить буду, а ты молчи и кивай. Ты мне вроде как племяш, тоже, места ищешь. На железной дороге. Там узкоколейка рядом. Жулька- то твоя чему обучена? Таскаешь ее на горбу, как королеву.
– Она старая, ноги подвертываются… А так она все умеет. Порох может по нюху найти, гремучку, много чего. След хорошо берет.
– Цыц… пришли. Видишь - окна светятся.
Средний план. Павильон.
Простые столы, керосиновые лампы, скобленые половицы. Замерло колесо “трактирной машины” - примитивного фонографа, на стенах - дешевые олеографии, этикетки от чайных коробок, пара лубков - дама с веером и лев, крымское сражение - месиво мундиров, знамен, коней, сабель и облачков пушечных залпов. Полупусто. За столами мужчины - женщин нет, керосиновый свет отражается в граненых кружках, пиво тут бавленное, пена скудная. Приглушенное жужжание голосов. Долбят о край стола вяленой рыбой. С кухни несет жареным луком. Движения мужчин вялы, картинка размыта, подводное царство, где никогда ничего не происходит. Здесь можно увидеть и дорожного обходчика и фабричного рабочего, и грузчика в брезентовой куртке, лица землистые тяжелые, спокойно разговаривают, курящие стряхивают в жестянки.
– Садись, что озираешься, как дурак на ярмарке.
– “Федор” оставил Януша, отошел к стойке, взял сразу три кружки. Жулька, вздохнув, устроилась под стулом и вежливо пожевала селедочную головку.
“Портнов” отхлебнул пива, сгреб из миски горсть сущика, вкусно заел, обратился к соседу:
– Здоровьица…
– Не жалуюсь.
– буркнул сосед и загородился локтем.
– Я с Отрадной приехал, местечка ищу, красильщики мы. Вот и племяшок мой мается, еле угол нашли, койки две, в общей… может, где берут? Выручил бы, подсказал…
– У Шванка вроде красильщики требуются… - неопределенно промычал второй сосед, сухощавый, злой.
– Не, у них в прошлом месяце перебор был. А что твой тополь киевский молчит, а, Отрадный?
– Та молодой еще, сказать нечего. Он у меня и грузчиком может.
– По грузовому это на склады надо… А что, на Отрадной совсем жизни нет?
– Яйцо десяток - по пятаку идет, молоко только поросятам лить, с синевой, мука третий сорт не каждый день, а на рынке не подступись…
– У нас овсяную муку дают?
– встряли с соседнего столика - с песком. Разве на лепешки.
– А по рабочим карточкам обеды?
– Капустняк на воде и ситного кус. Мяса и масла три месяца не выдавали. Только колбасу жареную, но за нее отдельно надо в кассу… Десяток папирос - шесть копеек.
Глаза Портнова блестели, разговор “вязался”.
Дебелая сонная баба брякнула на стол сковородку с жареным луком и хлебом.
– Ешьте что ли, полуночники…
Сквозняк свободно гуляет по зальцу “Черемшины”, шуршат на столах газетные листки.
переход кадра.
Приоткрытое окно распивочной. Мотается туда-сюда линялая занавеска из набивной сарпинки. За четвертушками стекол заметно посерело небо, проявились в сумерках сараи узкоколейной железной дороги, насыпь, очертания вагонов в ржавых тупиках.