Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)
Шрифт:
Ее родной язык – идиш.
И польский.
Потом – русский язык и русский театр.
Чтобы не расстаться с профессией, в Израиле выучила иврит.
В ее жизни было несколько поворотных моментов: когда мама и дядя послали ее в театр к Михоэлсу, когда она пришла к Юрию Завадскому и когда вместе с мужем приехала в Израиль.
Впрочем, был еще один, как теперь модно говорить, момент истины: четырнадцатилетняя школьница Этель Ковенская из только что освобожденных «западных территорий», хрупкая, умирающая от волнения, вышла на сцену читать Маяковского.
– Я достаю из широких штанов дубликатом бесценного груза…
– Не штанов, а штанин, – подсказывают из зала.
В тот миг она чуть не потеряла сознание.
И вдруг оглушительные аплодисменты: Эточка Ковенская получила первый приз.Никто не может приказать стать актером.
Никому не дано запретить быть актером.
Актерство – это не платье, не шляпка, не перчатки. Актерство нельзя надеть и снять в костюмерной.
На сцене – она актриса. И на улице говорят: «Актриса». И потом, когда пройдут года, скажут: «А она все еще актриса!»
И не выпрыгнуть из самой себя…
При въезде в любую страну надо указать в таможенной декларации, какие ценности ввозишь.
За ее плечами ничего не было, кроме Еврейского государственного театра и театра им. Моссовета.
И мужу нечего было декларировать, кроме своего таланта…
Они гастролировали в Соединенных Штатах Америки и в Канаде, в Австралии, в Европе. Реклама там превосходна. Так и чувствуешь
Между тем она очень непритязательна: ей вполне достаточно зрителя и сцены.
Зритель в партере. И на галерке. И в небесах. Для него живет. Лицедействует. Поет…
4Первое воспоминание – ей три года.
Тогда впервые увидела похороны.
Спрашивает:
– Что это значит, мама?
– Кто-то умер.
– Почему?
– Потому что болел…
– Значит, если беречься, носить теплый шарф, не пить сырую воду, осторожно переходить улицу, то не умрешь никогда?
Мама молчит.
– Скажи, мы когда-нибудь умрем? Скажи правду!
– Да.
И она разрыдалась. И взгляд ее стал испуганным и беззащитным.
И стало страшно…
Значит, мама когда-нибудь умрет? Ее смерть страшит больше, чем смерть вообще!
Странно, как быстро в детстве исчезают страхи.
Позже тревоги вернутся. И уже не оставят никогда. Это случится, когда ей скажут, что нет больше Соломона Михоэлса.
– Убили! Убили! – вдруг закричит она.
И все отшатнутся.
Михоэлс всегда говорил, что у нее потрясающая интуиция.
Впрочем, в те годы интуиция сводилась к одному: «заберут – не заберут», «посадят – не посадят»…– Дайте копеечку, дайте копеечку, был и у меня когда-то жених. И кто знает, куда подевался, – ушел и больше не вернулся…
Однажды уже после закрытия Еврейского театра какие-то люди остановили ее на лестнице. Из-за одного плеча выглядывал дворник.
Из-за другого – мужчина с женщиной: понятые.
«Ну вот, и за мной пришли».
– Покажи, кто где живет…
Они шли по длинному коридору. Останавливаясь у каждой двери:
«Пронеси, Боже, пронеси…»
Прошли в конец коридора. Там жил еврейский писатель Дер Нистер.
«В дверном проеме Эточка увидела стол, на котором стоял стакан с недопитым чаем, горка сушек. Семидесятилетний писатель словно ждал непрошеных гостей: ему было неловко, что всех его друзей уже давно взяли, а за ним все не идут. Он тут же поднялся с кровати, на которой лежал полностью одетым, шагнул навстречу понятым и сказал, ни к кому не обращаясь: «Слава Богу!» Жена подала готовый узелок. Через год его расстреляли» – так передает эту сцену Шелли Шрайман.
5Ей было пятнадцать, когда наступила абсолютная полнота жизни.
Что-то вроде символического рая. То время остается для нее образом утраченного рая и по сей день.
– Ты будешь играть Рейзл, – сказал Соломон Михоэлс.
Это сейчас она пытается объяснить себе, почему было так хорошо. А тогда просто жила в раю, где были краски такой яркости и свежести, какой больше не будет никогда, ее любимые краски, например чистая, нетронутая голубизна.
Любимая краска Марка Шагала.
Однажды мама сказала:
– Я хочу, чтоб ты нашла то, что я потеряла.
Мама была прирожденной актрисой. Шимон Финкель, ведущий актер «Габимы», – ее другом. Она сидела на скамейке, а Шимон разыгрывал перед ней занимательные истории. Они играли в одном кружке в Гродно.
Но кто знает, может быть, мать просто вытолкнула дочь в Москву, спасая от будущей беды, от войны, от голода?
Кто такой Михоэлс? Этель понятия не имела. Дядя привел ее в студию. Михоэлс сказал: «Вы же знаете, что она по возрасту совершенно не подходит». А дядя говорит: «Вы только посмотрите на нее». Вмешалась секретарь: «Нет, у нас не детский сад». Дядя не отступал: «В паспорте написано, что она большая девочка, ей уже шестнадцать лет».
А ей еще и пятнадцати не исполнилось… За коробку конфет мама сделала паспорт…– Что мне читать? А петь? Может, Бог спасет, а может, что-нибудь и спою… Только я все песни забыла. Все забыла…
– Ну, хорошо, тогда спой какую-нибудь мелодию без слов. И вытащи носовой платок из рукава, – приказал сидящий в зале Михоэлс. – Следи за музыкой, веди себя так, как подсказывает музыка…
И он дал знак пианисту. Пианист одновременно пил чай, читал газету и пробегал пальцами по клавишам. Впрочем, дело свое он знал великолепно.
Поет. Слышит из зала:
– Это же песня из нашего спектакля!
А она и понятия не имела.
…Бернард Шоу в письме к одной актрисе писал:
«Я буду нашептывать Вам на ухо текст, и Вы его запомните просто на слух, как песню. Так надо бы заучивать все роли: в моей идеальной труппе не будет ни одной грамотной актрисы».
– Спасибо, – услыхала она голос Михоэлса.
– Знаешь, все так на тебя смотрели, – шепнет подруга. – И Михоэлс! Наверное, возьмут!
Так началась ее жизнь в студии и в ГОСЕТе.
А дальше…
Дочь Михоэлса Наталья Михоэлс-Вовси в книге об отце прекрасно изобразила театральную студию взглядом со стороны.
Вот « пухлая, вся в завитушках коротконогая девица.
– Как тебя зовут?
– Хая Паршивая…
– Что ты умеешь делать, Хая Паршивая?
– Делать сцены, – басом отвечает Хая.
– Как… делать сцены?..
Хая решительно взбирается на импровизированную эстраду и картаво и хрипло исполняет «Широка страна моя родная!».
В зале хохот ». Михоэлс смеется больше всех.
« Как твое имя?
– Лева.
– Почему ты, Лева, хочешь стать актером?
– Потому что они поздно встают ». (Наталья Вовси-Михоэлс)
Такие истории у нас в крови. Приходит в Союз писателей человек с толстым портфелем.
– Присаживайтесь, – прошу. – Кто вы?
– Коллега Иосифа Бродского.
И тут же без паузы спрашивает:
– Знаете ли вы писать в рифму?
Думаю: «Если его письменная речь отдаленно напоминает устную, – быть ему писателем года».
6– Как жаль, что нельзя убежать из жизни, когда ты молода!
Как все мы потешались над возрастом! Кто-то из стариков упал за кулисами. Сломал… переносицу. Тут как тут актер, который всегда попадал в какую-то злую точку. Уже всем рассказывает: «Слыхали? Слыхали? Муж актрисы Р. девяносто двух лет, упал и сломал себе… нос. Актриса Р. опасается, что это может обезобразить его на всю жизнь…»
Смеемся, смеемся.
Вдруг:
– Ты Этель? А я директор театра – Беленький… Слушай, только не принимай всерьез все, что я скажу. Михоэлс хочет попробовать тебя на роль.
– Какую?
– Рейзл в «Блуждающих звездах».
– Что такое «Блуждающие звезды»?
– Двое влюбленных из романа Шолом-Алейхема.
В труппе Гоцмаха «звезда» – Лейбл; в труппе Щупака и Муравчика «звезда» Рейзл. Лейб и Рейзл любят друг друга…
– Так почему же они не встретятся?!
– У их счастья – две левые руки. В общем, если не получится – не переживай…Зовет Михоэлс:
– Помнишь… мелодию?..
Поет.
– Так… Теперь я дам тебе три слова.
– Какие?
– «Почему ты наш отец, почему, ведь, кажется, отец, ай-яй-яй!» – подсказывает Михоэлс мелодию.
И она сочиняет песенку, которая останется в спектакле навсегда!
Сам роман прочла ночью. За ночь до вызова в театр. Обычно спала в тетином кабинете. Диван кожаный, засыпала мгновенно.
– Спать нельзя!
Зажгла огромную лампу и за ночь прочла весь роман.
Тетя кричала:
– Что ты делаешь, хочешь израсходовать месячный лимит?
Теперь она знала, что происходит. Лейбл и Рейзл полюбили друг друга еще в местечке, но встретиться им не суждено, так как гастроли двух трупп не совпадают.
О, как ей хотелось, чтобы они встретились!.. Начинает песню, и вдруг все у нее превращается в молитву.
Она обращается к небу. К Богу. Разговаривает с Богом. Бог для нее стал отцом, которого дал ей Михоэлс.…Поднимает руки вверх. Руки у нее красивые, не надо их ставить, природа поставила, и слово пошло вверх, вверх, вместе с руками и песня как бы сама выходила из нее.
Сама удивлялась: не играет – живет…
Михоэлсу только это и надо.
На его глазах рождается знаменитая песня. И вот уже крики:
– Бис! Браво!
Буря аплодисментов…
Песня заканчивалась вопросом. Видимо потому, что в вопросе всегда больше правды, чем в ответе. Все народы говорят: «Да!» – а евреи вместо восклицательного знака ставят знак вопросительный: «Да?», между прочим, очень похоже на «Нет». Это Михоэлс считал, что интуиции у нее больше, чем таланта…
Сегодня она знает, что все в мире поставлено с ног на голову. И что жизнь нужно было бы начинать со старости, обладая всеми преимуществами старости – положением, опытом, богатством, – и кончать молодостью – когда всем этим можно насладиться. А сейчас все устроено так, что в юности у вас нет копеечки, на которую можно получить столько удовольствий, а в старости если и есть копейка, то уже нет ничего такого, что хотелось бы купить…
А Михоэлс тогда сказал:
– Лучшей Рейзл нам не найти!
Позже, выступая в Нью-Йорке, ее Учитель объяснил:
«Нам нужна была молоденькая и обворожительная девушка. Мы не хотели никаких компромиссов в отношении этой центральной роли и искали молоденькую особу. И нашли, на первом курсе нашей студии. У нас была юная студентка – ей было всего шестнадцать лет, ей мы доверили центральную роль в «Блуждающих звездах» и не ошиблись!»Ее муж, замечательный композитор Лев Коган, сказал:
– Занимается исключительно самоедством. Из сделанного – ничего не нравится. Никаких похвальных слов о себе всерьез не принимает.
Я проверил. Точно. В ее глазах – бесконечная грусть о недостижимом…А тогда она каждый понедельник в 11 утра приходила на репетицию к Михоэлсу. Репетиции шли в его кабинете. Там всегда было полно посетителей. Однажды в этой очереди вдруг увидела великого тенора – Лемешева с женой!
Лемешева! Моя мама, жена дирижера, рассказывала: чтоб постоять в калошах Сергея Лемешева в раздевалке театра, его поклонницы платили деньги! И немалые…
Соломон Михайлович никогда не повышал на нее голоса:
– Слышишь, деточка…
– Сделай так, деточка…
Только однажды, встретив ее за кулисами перед спектаклем, сердито сказал:
– Я ведь запретил тебе клеить ресницы в первом действии!
Он схватил ее ресницы и тут же отдернул руку.
– Господи, я и не знал, что они у тебя такие длинные…
Она расплакалась. Скорее всего, сказалось напряжение от спектаклей…
– Иди, деточка, домой, – говорил Михоэлс, – две недели отдыхать, отдыхать, отдыхать…А может быть, поиграть в куклы?..
Художнику, который решил писать ее портрет, она поначалу отказала:
– У меня много веснушек, я не хочу, чтобы ты писал мои веснушки.
– Хорошо, не буду.
Встретились они в Париже, где театр Моссовета был на гастролях: он известный художник, она – известная актриса. Было соучастие душ. И еще грусть: почему вместе с известностью исчезают и веснушки?..Да, она была юна, наивна. Сожалеет, что встретилась с Михоэлсом и Зускиным слишком рано. Все в них восхищало: удивляющая молодость, их непохожесть ни на кого, неординарность. Она не понимала, почему они такие необычные и такие прекрасные. Михоэлс начинал объяснять суть роли, а она махала рукой: «Знаю, знаю!»
Конечно же, Михоэлс ей очень доверял, доверял абсолютно, заставляя доверять и ему… Рейзл, еврейская Джульетта, пылкая, любящая…
– Как я могла ее сыграть? Сама не знаю. Я ведь еще не была ни разу влюблена, а играла такое подлинное, сильное чувство. Это Михоэлс угадал. Разгадал во мне то, чего я сама про себя не знала. Рейзл – это была я, и внешне, и внутренне: провинциальная девочка, порывистая, влюбленная, не понимающая толком, что с ней происходит, взрослеющая на глазах…
Поначалу я играла только для одного зрителя: для Михоэлса. Если я его не видела, сразу путалась, сбивалась с текста.
– Делать нечего, – говорил Михоэлс и во время спектакля садился в оркестровую яму, рядом с дирижером. И так очаровательно улыбался. Улыбался ей. И в этой улыбке она видела всю себя.А во время войны в захваченных городах фашисты развешивали портреты Михоэлса с надписью: «Так выглядит еврей» и «Недалек тот час, когда мы сотрем с лица земли кровавую собаку Михоэлса», – вспоминает Наталья Вовси-Михоэлс. 7
В мае 1941 года ГОСЕТ показал премьеру в Ленинграде.
После короткого отдыха в середине июня уехали на гастроли в Харьков. По приезде труппу неожиданно собрали в фойе гостиницы «Интернациональ». Оказалось, ждали «важного» лектора. Человек, стриженный наголо, во френче, с большим кожаным портфелем, окинул всех таинственным многозначительным взглядом и доверительно сообщил «ужасную тайну»: в Германии есть силы, готовые нарушить договор о дружбе с СССР.
Еврейский театр работал в здании харьковского Дома офицеров. После вечерних спектаклей зрители не расходились. Иногда начинались импровизированные ночные концерты. Зрители и актеры пели любимые еврейские песни…
22 июня днем шел спектакль «Два простофили» по Гольдфадену.
Во время завтрака сообщили: по радио ожидается важное правительственное сообщение. Включили радио. Молотов начинал свою речь…
В комнату ворвалась подруга. Глаза гневные, вот-вот вылезут из орбит:
– Ты ведьма, ведьма! Помнишь, что ты сказала вчера?
– Что я сказала? Я сказала: «Не выбрасывай хлеб…»
– А дальше? Дальше? Ты сказала: «Не выбрасывай хлеб, вдруг завтра начнется война?!»
Спектакль идет по расписанию. Но Михоэлс прервал его. Вышел на авансцену.
– Война… Что делать? Уничтожить гада!
Утром театр выехал в Москву.
В вагонах толчея. Тягостное молчание прерывалось нервными репликами. Кто-то успокоил:
– Вот увидите, пока доедем, придет сообщение, что враг уже разбит…22 июля в Москве была объявлена первая воздушная тревога.
Соломон Михайлович назначил Вениамина Зускина старшим пожарным, а себя его заместителем. В одеянии пожарных они разгуливали по двору. При объявлении тревоги с удивительной скоростью взлетали на крышу…
22 августа 1941 года ГОСЕТ эвакуировался.– Что я скажу маме, если ты потеряешься? – вопрошал дядя племянницу. – Что? В общем, я тебя не отпущу. Уедем с нашим Министерством легкой промышленности. На мне лежит ответственность за тебя.
Этель и без театра? А Рейзл? Кто будет играть Рейзл? Что скажет Михоэлс? А что скажет Бог? Или стать ей на площади и воздеть руки к небу?
В тот октябрьский день 1941 года на площади трех вокзалов собралась вся Москва. В дачном, продуваемом всеми ветрами вагоне Этель с дядей ехали в Сызрань.
В Сызрани поселились в одной комнате. С ними – еще пятьдесят человек.
Этель вспоминает:
– Кто-то сказал: «Еврейский театр – в Ташкенте». Меня словно током ударило: в театр, в театр! Хочу в театр! Не могу без театра! Не хочу без театра. Лучше заблудиться на станции, отстать от поезда, погибнуть, чем задохнуться в этой комнате, среди этих бабушек и детей. Я хочу в театр. Я хочу домой. Мой дом – театр.
– Дядя, миленький, купите мне билет, отпустите меня, пожалуйста, ну пожалуйста, миленький, голубчик, я буду себя беречь, я не потеряюсь… В конце концов, я же не шлемазл, не неудачница какая-нибудь. Ну, дядя, я буду вам писать, я буду писать каждый день… Большие письма. Не отпустите – все равно убегу…