Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)
Шрифт:
Мы построим Галилею (Извините, Крым…)
Мы! Мы!
– Что мы выстроили – сам Бог до сих пор понять не может, так что от нас, человеков, требовать?!
Потом я спросил Ширу:
– Отчего это в рассказах о коммунарах ни словечка нет об их национальности?
Смотрит на меня долго.
Молчит.
Успеваю вспомнить, как Корней Иванович Чуковский испрашивал разрешения издать «Детскую библию». Ему ответили: «Разрешается, но без упоминания слова «евреи»…»
– Редактор мне сказал: «Твою книгу, Шира, очень легко не выпустить…»
А далее в коммуну приехал будущий известный художник, а тогда студент ВХУТЕМАСа Мендель Горшман. На его картинах земля была желтая, а лошади – красные. И это было чудно и непонятно.
Они расписались в сельсовете и уехали в Москву.
После женитьбы Горшмана на Шире художник Лобас сказал художнику Тышлеру:
– Вот и поезжай после этого в еврейские колхозы…
Глядя на портрет Ширы в молодости работы Горшмана, я думал о том, что риск в творчестве – это утратить в себе художника и остаться, как говорил Михаил Пришвин, обыкновенным человеком, каким-нибудь бухгалтером.
Мендель Горшман предполагал, что его избранница не согласится жить на земле только бухгалтером, что страсть к поэзии будет обуревать ее и что она непременно дойдет до той высоты, когда творчество становится таким же Ремеслом, как дело понимающего и уважающего себя бухгалтера.
К Горшманам тянулись люди: старые и молодые, знакомые и незнакомые, живописцы и литераторы, артисты и музыканты.
Увы! Многие из них далече…
«Михоэлс на смертном ложе» – рисунок символический. В их доме собирались многие из тех, кто 12 августа 1952 года найдет вечное пристанище в недоброй земле.
А другие тогда покаялись. В каких злодеяниях – неизвестно. Это было время, когда говорили: «Надо иметь мужество признаваться в своих ошибках». Горшманы были людьми совестливыми и, очевидно, потому перестали понимать, чем, собственно, мужество отличается от трусости.
А там, в Крыму, где была коммуна, теперь развалившийся колхоз – все, что осталось от былого энтузиазма и былой мечты. Однажды неисповедимыми путями занесло в те края газету с моим рассказом о Шире. И после прочтения статьи в коровнике, где работала некогда молодая коммунарка, повесили мемориальную доску с надписью: «Здесь работала Шира Горшман, известная писательница на идиш. Ныне живет в Израиле».
Поистине, доверь тайну немому, и он заговорит…
3– Да, так о Смоктуновском… Не будь дураком, взял да и приехал в Москву. Июнь был жарким. Он ходил в ватном костюме, грубых ботинках – ничего другого не было. Когда отрывались пуговицы – шел в мастерскую театра, где работала Шломид. Приходил, стеснялся…
Однажды дочь сказала: «Мама, мы придем вместе, ты не станешь оправдываться оттого, что у нас дома есть нечего?»
Когда он пришел, я поняла, как он высок и как низок
Все же дочь сделала замечание: «Могла бы смотреть на него меньше».
Он стал приходить чаще, тихий, стеснительный: «Что вы все время оправдываетесь? Хорошо, когда ничего нет, замечательно…» Я так не считала… Почему-то всегда просил чистую ложечку:
– Что вы, Иннокентий Михайлович! Я только кашу в вашей тарелке этой ложечкой размешала.
– Ну, раз размешали, значит, ложечка, согласитесь, уже не чистая…
– Он случайно не антисемит? – спрашивал тихий Горшман.
Вскоре Горшману пришлось идти хлопотать о прописке. Дочь сказала: «Все довольно серьезно и произойдет, по всей вероятности, в нашей длинной и мрачной комнате…»
Ее сотрудники принесли из театра матрац, положили за перегородку. Правда, в квартире непременно ночевал кто-нибудь из еврейских писателей или художников, тот же Харац из Черновцов. А куда класть? Не беда, стелили на пол множество газет…
Однажды утром Иннокентий Михайлович стеснительно сказал: «Шира Григорьевна, право, мне очень неловко через него шагать… Вы уж объясните ему, пожалуйста…»
А тем временем он мерил московские улицы. Шесть театров отказали.
Говорил: «Везде все как-то глухо, точно ничего не происходит вовсе».
– К директору? По какому вопросу?
– По вопросу найма.
– Нам электрики не нужны…
– Я не электрик, я – артист…
– Да?! А артисты тем более…
Вспоминал разговор с одним режиссером:
– Хотел бы, чтоб вы меня прослушали…
– Я и так на вас смотрю и слушаю и, простите, ничего не могу сказать вам утешительного. Прощайте…
В другом месте:
– Забито все, голубчик, забито, и ничего не поделаешь…
Он, кажется, что-то понимал. Понимал, что его время не пришло.
4Она шагает по десятилетиям с легкостью историка-архивиста, потому что история – книга без нумерации страниц, которая листается наугад каждым, явившимся жить.
– Мы плохо жили…
Тут сделала паузу, так что я спросил:
– Когда?
Она строго смотрит на меня:
– Кто это выдумал идею непрерывного повышения уровня жизни как самоцели? Советский марксист-ленинец? Профсоюзный деятель? Чиновник? Да, да… Мы жили плохо. И многие умирали. Но те, которые живут со мной нынче, ничего о том не знают. Одной женщине стала рассказывать про Массаду, как сотни евреев с женами и детьми противостояли десяткам тысяч римлян. И как выстроили римляне высокие крепостные валы. И подняли на них стенобитные машины. И как удалось им ворваться в объятую огнем крепость. И там, к своему изумлению, они не встретили никакого сопротивления…
«Так что ж, – говорит женщина, – это похоже на евреев!» – «Молчи! – крикнула ей. – Ты заодно с теми, кто рассказывает гнусь про Ташкентский фронт… Римляне не встретили никакого сопротивления, потому что защитники Массады предпочли заколоть своих жен и детей и покончить с собой, чтобы не сдаться врагу живыми… Все горело! И было жарко и страшно! И днем было страшнее, чем ночью, потому что золотой и гладкий свет высвечивал мертвых людей… Не было воды и было много крови…»
Женщина улыбалась: «Шира, ты веришь в эти сказки?»
И я крикнула: «Убирайся к черту!» Она приехала, потому что хотела есть. Не потому, что решила: эту землю надо защищать… Чтоб этот клочок земли был вечен…Передо мной маленькое, сухенькое и сильное тело. Но вот она поднимается со стула, начинает ходить и поражает своей неутомимостью.
Побежит, точно желтый ветер, дующий с пустыни….
Непременно проводит до ворот. Не отказывайтесь, бесполезно.
Тягуче откроет парадную дверь, и горящее золото солнца бешено ударит в лицо.
5Ее всегда интересовала природа антисемитизма, вернее, его носители. В одном из рассказов цикла «Коммунары» есть такой эпизод:
«– Ты кто?
– Коммунарка, – ответила Шифрочка.
– Не понимаешь! Я спрашиваю: ты русская или украинка?
– Я еврейка.
– Вот как? Моя мать говорила, что евреи – самые негодные люди.
– Где же она теперь, твоя мать, которая тебя учила человеколюбию?
– Она померла от голода. В нашем селе почти все поумирали с голоду: мать, бабушка, братья и сестры…
А это правда, что ты говоришь?
– Правда, правда! В коммуне все евреи. Придешь в себя, пойдешь, поищешь людей лучше нас».
Девушку-украинку звали Варя. Однажды она спросила Шифру:
«– А где твои отец и мать?
– Их махновцы убили.
– За что? – вскинула Варя испуганные глаза.
– За то, что они были евреи.
– Не может быть! Мало ли что кому не нравится, так надо сразу и убивать?!
– Твой ум растет как на дрожжах, – усмехнулась Шифра».
А потом появился Нохемка Шапиро. И Варя стала его женой, «что мать внушала, то уж и ветер развеял…» И во время Катастрофы Варя погибает как еврейка вместе со своими детьми, хотя была возможность спастись: «Варька, шлюха еврейская, оставь своих жиденят, беги отсюда. Все знают, что ты украинка!» А Варька плюнула ему в харю и крикнула: «Предатель, убийца! Мой муж на фронте в землю вгоняет таких гадов, как ты. Дети у меня еврейские, и я сама еврейка. Умру вместе с ними!»
Вот и все. Перед лицом смерти человек меняется. Присмотрись, он уже другой…
Пришло время и в собственной семье принимать русского зятя.
«Дитя мое, ты хорошо обдумала свой шаг? – спрашивает отец».
В избраннике дочери в рассказе Ширы легко угадывается Иннокентий Михайлович Смоктуновский. В отце – Мендель Горшман.
Учителями Менделя Горшмана были великолепные художники – В. Фаворский, Н. Купреянов, П. Митурич. По воспоминаниям самого Горшмана, они передавали ученикам не только опыт, но делились главным образом своими тревогами. Отдавали частицы энергии и мысли. Вопрос о национальности будущего зятя не мог подниматься всерьез. Конечно, лицо Горшмана-художника и иллюстратора в первую очередь определяли произведения Шолом-Алейхема, И.-Л. Переца, Менделе Мойхер-Сфорима. Но ведь иллюстрировал он и Льва Николаевича Толстого. В его пейзажах – Теберда, Прибалтика, Подмосковье, Молдавия, Киргизия…
Благодарной моделью позже станет сам Иннокентий Михайлович. Смоктуновский позировал художнику много раз.
Но была и командировка в Донбасс, когда от художника требовалось выполнение социального заказа, а он взял да и «мотнулся» на Винничину, в еврейские местечки…
– Это рабочие, да?! – кричал заказчик, показывая на рисунки местечковых евреев, которые сделал Горшман.
В доме Горшманов бывали многие из тех еврейских писателей, художников, интеллигентов, которым рок судил погибнуть в застенках Берии. А ведь Горшман мог и сам там оказаться. Жене всегда велел держать наготове узелок для мест «не столь отдаленных» и очень просил ее не быть декабристкой…
И все же вопрос о национальности мужа дочери, конечно, не стоял.
Но в рассказе прорвалась отцовская настороженность:
«– Дитя мое, ты хорошо обдумала свой шаг? Ты уверена, что все знаешь о своем избраннике?
– Отец, о чем ты, он современный человек.
– Послушай, после свадьбы нам придется жить всем вместе, нам некуда уйти, если мы не уживемся. Ты мне часто говоришь: «Отец, не качайся, не шепчи, не потирай руки, сидя за столом, не горбься, когда читаешь…» Я на тебя не обижаюсь, дитя мое. Но ты должна понять, что мои деды и прадеды, мой отец покачивались, читая молитву и сидя над священными книгами. Перед едой они долго потирали руки. Они молились Богу и вслух, и шепотом. И хотя мой отец был шорником, он за работой читал молитву.
Я не верю в Бога, не читаю молитвы, но ты должна понять, откуда взялись мои привычки. Если тебе это не нравится, тем более это не понравится ему, а я слишком стар, чтобы менять свои привычки. Ты знаешь, дочка, ты росла в доме, где никогда не считали себя лучше других, но мы и не хуже!..»
Зять прижился в семье. Но маленькие хитрости ничего не дают. И полумаски обеспечивают лишь полумир. Чтобы жить среди других народов, нужно стать похожим на них.
«Давид хотел назвать внука именем своего отца, которого убили фашисты.
– А как звали вашего отца? – спросил Миша.
– Пейсах.
– Пейсах, – повторял про себя Миша. – Пейсах, Пейсах… А, это же Петя! – воскликнул он. – Петя, Петр!
Давид опустил голову и молчал. Но когда Миша вышел из комнаты, он сказал Лии:
– Я ничего не говорю, он хороший человек, Но Пейсах – это не Петя!..»
Авраам берет в жены Агарь.
Соломон женится на дочери фараона.
Руфь – маовитянка.
Эй, разноплеменные, если соединились – не возвращайтесь в родной город! Христианка, перешедшая в еврейство, еврейка, перешедшая в христианство… Возможно, эти женщины святые. Но Шира побаивалась святых. И кажется, была уверена, что человек важнее Бога.После ежедневной работы за письменным столом она выходит во двор. Сидит. По-стариковски дремлет. Что-то думает. О чем-то размышляет…
Пытаюсь понять ее связь со временем.
Это сложнее биографии.1995–2010
Возраст царя Давида (Марк Шагал)
1
Однажды, в глухом переулке Иерусалима, я вдруг услыхал трагическую песнь.
«Флейта, – подумал я, – маленькая, холодная, чужая флейта».
Тягостное пение вызывало желание купить дешевый билет – на дорогой не хватит денег – на какую-то трагедию из собственной жизни. Но флейта вдруг запела о золотых днях, сердце мое смягчилось, и я стал присматриваться к прохожим. Все, что происходило некогда во Флоренции или позже, в Париже, казалось, нынче случается исключительно в Иерусалиме, точнее, в Западном Иерусалиме, той его части, что застроена в недавнее время. И без всяких религиозно-литературных мудрствований я переносил Давида из книги пророка Самуила в пространство иерусалимской улицы, маленькое игрушечное пространство, урчавшее от удовольствия.
Продавцы сувениров. Уличные художники. Туристы.
– Что это – «Ослепление Самсона»? Конечно, об антифаде? Или из жизни царя Давида?
Чего нет на этой улице из того, что уже бывало!
Сын Давида Шломо сказал:
– Суета сует! – и слова эти вырвались из царского дворца, полетели по городу, повисли над человечеством, как карающий меч.
– Суета сует!
Какая боль, какое отчаяние в словах, сказанных в сердцах…
…Суета сует… И всяческая суета…
Понимал же человек, что все было, все повторится и ничего изменить нельзя!
Режет яркий свет солнца. Это свет внутри нас.
Камни Иерусалима. Есть камни-бараны. Камни-холмы. Камни-гробницы. Тени прошлого нереальны, но точны. И этот цвет: от белого к желтому. Красным по синему…
Навстречу мне катилось яблоко голосов, смешков, сплетен, визгов.
В 1961 году Марк Шагал начал серию рисунков о царе Давиде. В студии непрерывно звучал орган. Уродливые казались ангелами, чистыми, как слеза.
Шагал щурился болезненно, подслеповато. Боль его была как открытая рана, будто он лежал на столе хирурга-коновала, и грязный этот стол был залит кровью людей и зарезанных лошадей. А Давид стоял с лютней в розовой руке и говорил о том, что он не только царь, но еще и царь оптимизма, хотя оптимизм редко встречается…
Шагалу казалось, что Давид вот-вот взлетит, а он стоял, точно был прикован к земле тяжелыми цепями. И не хотел подчиниться велению художника.
В тот день Шагал решил рисовать льва у ног Давида. И отправился за кулисы цирка, чтобы посмотреть на царя всех зверей. Цирк был для него местом магическим. Тысячелетняя забава, танец со слезами и смехом, игра рук и ног, самое веселое и самое трагическое представление в мире.
Возле клеток с животными художник остановился. Перед ним был Ноев ковчег. За решеткой сидели те, кого Ной выбрал, чтобы спасти от потопа. Он ожидал увидеть и самого Ноя, но вместо него появился укротитель с хлыстом в руке. И взмахнул этим хлыстом: «Дзик-дзик!»
– Львов кормили? – спросил он.
– Я не служитель цирка, я художник – Марк Шагал.
– Все равно, львов нужно кормить.
– Да, я видел их изображение на одеждах верховных жрецов, на коврах, во дворцах. Мне они тоже показались голодными.
– Ты хочешь рисовать льва? Напрасное дело, у тебя все равно выйдет либо петух, либо осел, либо корова..
– Когда лев заходит в клетку – он уже не лев… Кстати, почему я не вижу здесь белой птицы, которая могла бы взлететь, чтобы возвестить людям о мире на земле?
– А где ты видел мир?Укротитель ушел, а он стоял, словно голый, и ждал, когда эти звери бросятся на него и начнут мстить за себя, за то, что они не родились людьми.
Он чувствовал головокружение. Вдруг пропали цвета. А что, если он не закончит своего любимого Давида? Вот умрет и не закончит. И Давид врастет в землю, как верстовой столб…
И тотчас царь иудейский сделался сначала серым, потом прозрачным. И Иудейская пустыня из красной превратилась в черную.
Впервые за свои семьдесят лет Шагал чувствовал себя безнадежно старым.
«Ну, хорошо, – думал он, – пора умирать, но зачем так мерзко дрожат руки?»
Перед глазами пронеслась наездница. Он хотел было броситься к ней с букетом цветов, но почувствовал: ноги не движутся. Свинцовые, точно приросли к полу. А он так хотел к ней! Вот кому рассказать бы… о царе…
По экрану забегали ржавые царапины. Кадр оборвался. А вот он куда-то идет, обжигая босые ноги о горячий песок. О боже, как же он раньше не догадался: однажды старый Давид ощутил такую же слабость. Хотел догнать девушку, скачущую на лошади, чтобы спросить, как жить, как убежать от мира, от старости, от себя…
Так вот что их объединяет с Давидом: старость!
Если бы Микеланджело был стар, он выбрал
Да. И он, Марк Шагал, и Давид жили по одним законам. Они любили, а в жизни, как и в палитре художника, есть только один цвет, способный дать смысл жизни и искусству, – цвет любви…
Он выключил музыку. Давид стоял рядом. Вместе подошли к телефону. Набрали номер.
– Послушай, царь… Я знаю в Париже гадалку с зелеными глазами. Я видел ее в кадре голубого и желтого парижского воздуха. Она расскажет всю правду…
– Какую ты хотел правду?
– Когда я был молод, я хотел объять необъятное. Сейчас я каждое утро мечтаю только об одном: написать хотя бы одну картину. Только одну. Дай бог, одну. Но это очень трудно, Давид, потому что они должны «парить», ибо только тогда они смогут запросто пойти по земле. Но ведь именно тогда их перестают понимать, потому что ходить по земле – слишком уж просто.
– Чем больше мы будем требовать от самих себя, тем больше получим от других. Что дадим – то получим…
А за окнами бушевал великий город. Не было картин, в которые художник не вдохнул бы его дух. Не было красок, не светившихся его светом. Но с тех пор как он стал рисовать Давида, Париж как-то поблек, потускнел, затих, дома стали ниже ростом, мрачнее. Скучно-серый Париж… Такого он не припомнит… Ну, бывал бесцветным… Но чтоб скучным?.. Он даже зевнул, растягивая рот. А что, в сущности, Париж никогда не отличался верностью. Отвернулся от Жанны д’ Арк, от Дантона и Робеспьера, расстрелял коммунаров, только одному Наполеону и служил… Сколько наших идеалистов сгубил он, требуя от них «кошелек» в обмен «на жизнь»…
Теперь Шагал входил в иной мир. В этом мире были другие горизонты. И бросил Шаул копье и сказал: «Приколю я Давида к стене». Но Давид дважды увернулся от него. Победил Голиафа, а с Шаулом – просто игрушки. И стал Шаул бояться Давида: нет, не могут существовать одновременно два помазанника Божьих! Не могут. Жаль.
– Я бесконечно стар, дочь моя. Музыка смолкла, и цирковые звери покинули меня. Мы болтаем, поем, делаем рисунки, которых никто не знает. А я хочу тишины… В зверях, в лошадях, в коровах, в пастухах. Давид – пастух. Он знал, что такое тишина…
– Я понимаю, Мастер, ты хочешь смерти.
– Я хочу жизни, но чтоб не дрожали руки, не тряслись колени.
– Но еще никому не удалось избежать старости. Все судьбы записаны в Библии. И все уже было… Разве ты не помнишь, как быстро состарился царь Давид? А он был моложе тебя. И куда сильнее. Разве ты бы смог одолеть Голиафа?
– Хватит того, что я одолел краски. Я нашел самый краткий путь от Витебска до Парижа – по небу. Местечковым музыкантам суждено было играть на улицах, в дешевых кабаках, а я их вытащил на крышу! Ближе к Богу… А ты говоришь – Голиаф!..
– И Давида… ближе к Богу?
– Нет, – опечалился Мастер, – Давид не хочет летать.
– Он не может оторваться от родных могил? Послушай, ты еврей?
– Нет.
– Француз?
– Нет…
– Ах, значит ты все-таки русский…
– Я еврей, и русский, и француз, верный своим родителям из старого Витебска.
– Что ты хочешь от Франции, от Парижа?
– Ничего. Только от Бога. Он оставил меня, как оставил царя, предоставив ему развлекаться в старости как простому смертному…
– Ты плачешь?
– Нет. Это снова кто-то выключил музыку.
А Давид уже нес пугающую до замирания жалость к Шаулу.
– Ну, хорошо, хорошо, – сказал Шаул, – может быть, ты хочешь мою младшенькую, Михаль?
– Я – человек бедный… Род – от царя далеко.
– А я не прошу злата.
– Так что же?
– Сходи-ка, пастушок, и сделай обрезание сотне солдат филистимских… Ах, какое мгновение! Но разве после схватки с Голиафом у него не повзрослело сердце?
И болели крылья души перед отлетом. И уже землю и жизнь он видит как бы сверху, с горы, куда уходит.
А когда возвратился, высыпал на стол перед царем, точно товар из мешка, двести членов своих врагов…
– Ну вот, – сказал, – труп друга и врага пахнет одинаково.
А младшенькая, Михаль, так и не вселилась в его душу. Ни сыном, ни дочерью не одарила. А и зачем? Разве другая жена, красавица Маха, не принесла ему любимого сына Авшалома? О, как любил его Давид! Втайне верил, что эта любовь сможет одолеть, пересилить любую болезнь, любой страх, когда кругом воют волки…
Что позор, что смерть, что голод, что беда, когда любимый сын пошел войной на отца, навеки разграбил сокровища отцовской души!
«Вот я казнь отцу придумал, – сказал Авшалом, – захвачу Ершалаим, построю шатер и начну брать силком жен его».
И захватил он город. И построил шатер. И вводили к нему жен Давида. И молодой кромсал их тела, как голодный лев. Кричал: «Я вам не кошка…»
Такой неистовый и вдохновенный!
«Боже мой, Боже мой, – шептал Давид, – зачем ты заставил меня пережить Шаула?!»
Не знал тогда еще царь иудейский, что переживет не только Шаула, но и сына своего Авшалома. И возьмет душу свою в руки. И поведет полки…
«Авшалом, Авшалом, ты ли виноват? Не Маха ли, ревнивица, надоумила тебя женам моим задирать платья?
А ты, пустой гордец и честолюбец, играющий в государя… Только радость моя теперь тихо лежит в земле, рядом с тобой – нежная белая женщина с закрытыми очами…»
И он, победитель, стал стариться. Не дай ему Бог возвести и построить Храм, ибо много он пролил крови в войнах. Сын Шломо поставит Храм для Него…
– Послушай, Мастер…
– Говори.
– Бог не дал тебе Израиля…
– Неправда! В Израиле восхищаются каждым моим кувшином.
– Но говорят, что ты превратился в монумент, а это для художника опасно… Когда ты был в последний раз в Израиле?
– В 1931-м. Меир Дизенгоф, мэр Тель-Авива, пригласил меня в качестве консультанта по созданию тель-авивского Музея искусств…
– Вот как! А я думала, в качестве художника.
– Вы знаете Дизенгофа, этого семидесятилетнего молодого человека? Нельзя было соглашаться ехать. Влекла ли меня Палестина? Видишь ли, я поехал туда как еврей. Я хотел посмотреть, как они строят страну. У меня всегда так – впереди идет человек, а за ним – художник. А экзотика Востока, за которой так гонятся художники? Это несущественно… Разве дело в какой-нибудь пальме или горе? Это есть и в Алжире и в Марокко… Нет, европейская мерка тут ничего не может дать. Другое дело, если посмотреть на это внутренним глазом… Да, в Тель-Авиве очень радостно блестит солнце, молодежь улыбается тебе в глаза. С тех пор как евреи поселились в этой солнечной стране, у них появилось новое, здоровое начало, чего нет в изгнании, это какое-то спокойствие, уверенность в себе; еврей там твердо ходит и работает…. Куда меньше реагирует на всякую встряску, чем евреи вне Палестины…. И у всех этот подъем: и у купцов, и у мещан в городе, и в кибуцах…. Кстати, я чувствовал себя очень хорошо в этих кибуцах… Хотелось даже пожить в них.
Палестина – порыв в будущее и борьба за новое.
И одновременно – пафос окаменевшего, отжившего прошлого… В Иерусалиме же вообще ощущаешь, что дальше оттуда уже нет дорог…
– В Европе ты расписал шесть церквей, а в Израиле твои витражи затерялись в маленькой синагоге…
– Но я испрашивал разрешение у раввина Франции.
– Почему не у… Патриарха всея Руси?
– Лучше скажи – всея Беларуси.
– Ах, да, все никак не забудешь свой Витебск.
– Не забуду. Никак. В Иерусалиме я ходил по таким же узким улочкам. Козы, арабы… И красные, и синие, и зеленые евреи бредут к Стене Плача… Тут и Христос проходил… Чувствуешь односемейность еврейства и христианства – это ведь было одно целое, а потом пришли какие-то дьяволы, разорвали все и разделили… Чувствуешь, какая мощная культура разрослась здесь когда-то… Если ей суждено воскреснуть, она будет одной из богатейших на земле… А мечеть Омара, святые места… оставили меня равнодушным.
– Но ты любишь Христа?
– Он интересует меня как поэт. И как пророк…
– А художественный музей?
– Дилетантский замысел. Конечно, Тель-Авив – не Париж, и надо признаться, мы, евреи, не очень разбираемся в искусстве. Хотят завалить музей какими-то муляжами, гипсами и копиями – кому это нужно? К чему весь этот заплесневевший хлам? Все это несерьезно… Я хотел, чтобы доверились мне… либо действовали по своему вкусу… Но в Израиле я нашел Библию…
– И евреев как декорацию к ней?
– Ты дерзишь, колдунья.
– Моя прародительница говорила правителю Флоренции вещи и похуже…
– А я думал о «елее», который смягчает сердца и от которого перестают скрипеть дверцы души и путь становится глаже…
– Просто ты еще не изобразил своего Бога.
– Без «елея» чернила засыхают, краски засыхают, не остается ни идеала, ни цели, ради которой стоило бы жить.
– Хочешь, я поведу тебя в Эрец-Исраэль?
– Нет, я приду туда сам.
…Когда он вышел от гадалки, мертвая, холодная луна висела в ночи. Покорно мерцали черные карты окон. Перед уходом спросил ее: «Хочешь, покажу тебе сон? Художники умеют любить…» Она ответила: «У моих предков все сны сбывались. И кончилось это… плохо…»Он ушел, даже не попрощавшись. Не сказав ни слова. Слова занемогли, занемогли краски. «То старость мастерства», – думал он. Обычно краски настигали его внезапно, как болезнь. Он знал художников, которые обретали счастье в книгах. И оно оказывалось удручающе маленьким. Потому что в книгах надо бы находить не счастье, а смысл жизни. А его счастье не знает настоящего времени: оно либо вчера, либо завтра. Но что случилось? Не дается ему Давид? А, может быть, это он перестал быть колдуном?
Вымерли колдуны, остались одни аптекари.
И все лечат друг друга…
2Он входит в комнату уверенно, преодолевая пространство твердой походкой, свидетельствующей о том, что он сознает: земля есть земля и только земля. Но вот на каком-то шаге тело покачнулось и смешно надломилось, точно в театре марионеток надломился Пьеро, смертельно ужаленный изменой. И косо садится. Скорее, падает в кресло. Да, так что она там сказала о Святой земле? Она хотела показать ему Эрец-Исраэль? Между прочим, Моше Шарет предлагал для работы виллу в Хайфе, Бен-Гурион будет ему только рад. Голда Меир станет разговаривать с ним на идиш. В беседе пробегут часы, и, говоря о дорогой обыденности, о работе, о жене, о ребенке, он вдруг вскипит какой-нибудь непонятной провидческой фразой: «Мы говорим лишь как перед Богом, наш путь не ошибочен, ибо это путь Бога…»
Отчего они там, в Тель-Авиве, обиделись? Оттого, что он прежде всего художник, а потом еврей? Но ведь если б он не был евреем, он не стал бы художником. Все хотели его полюбить. Но чтоб его полюбить, надо было к нему приблизиться, пройти медленный и настойчивый искус проникновения сквозь его твердую оболочку. Скорее всего, им не нравятся его маленькие еврейчики, лошади с нарожденными жеребятами, старуха, у которой отскочила голова и мчится ввысь, девушка с букетом, к груди которой приник юноша, перекинутый в воздухе через голову, словно подброшенная кошка…
Они думают, «мода на Шагала» – это либо болезнь, либо озорство. Но «для чего?» и «к чему?».
Он взял книгу, которую читал все эти дни, – «Пророки» с закладкой в начале. И прочел вслух:
«И состарился царь Давид, и вошел он в преклонные лета, и покрывали его одеяниями, но не делалось ему теплее…»Однажды, утомленный нескончаемыми заборами Витебска, он уже писал «Смерть». Сначала «Смерть», потом «Свадьбу». Все время было ощущение: еще немного – и он весь покроется волосами и пеной. Он слонялся по улицам, искал и просил: «Боже, Ты, сокрытый в облаках или за домом сапожника, сделай так, чтоб раскрылась моя душа, печальная душа лепечущего мальчика, укажи мне, Боже, мою дорогу. Я не хочу быть как другие, я хочу видеть новый мир…»
И тогда дома разъялись, лопнули, как скрипичные струны, и все жители взлетели вверх. И парили над землей… и семьи устроились на крышах. Краски смешались, превратились в вино, и полотна желтели…
Но он тогда еще ничего не знал о художнике с отрезанным ухом, о кубах, о квадратах, о Париже. Разве что не боялся погрузиться в хаос, разбить, разрушить привычное. Вот, говорят, Израиль не принял его. Но Израиль – в своей клетке. Он – в своей. Но если и тебя, Давид, не принял Израиль? Отчего Бог забрал тебя в субботу? Лежал в саду, там, где настиг его ангел смерти, под лучами палящего солнца. Спросил сын его, Шломо, у мудрецов, можно ли подвинуть тело отца в тень. Сказали мудрецы: «Прикажи слугам обмыть тело отца и намазать маслами, но двигать его в субботу запрещено». Вот! Не в этом ли весь Израиль? – Запрещено! И тогда, чтобы Давид не лежал под палящим солнцем, Шломо позвал стаю орлов. И они, расправив огромные крылья, покрыли царя до конца субботы.
Мудрый Шломо!..
Он стоял над телом отца и думал: «Живой пес лучше мертвого льва! Вот мой отец, царь Израиля, сильный и праведный человек, которого так любил народ, лежит мертвый. А Тора запрещает в субботу перенести его тело, тогда как ради голодной собаки можно отрезать кусок падали, если это забыли сделать до наступления субботы».
Все – нельзя. И все – дозволено.
И вдруг – легкое и звучное пламя. Морщины – следы солнца и горя. Шагал заплакал: он видел, как царь Давид медленно поднимается в небо. Ангелы бегут перед ним и освещают путь. Звезды поднимаются навстречу и заходят, когда он минует их. А что, если он направляется в свой небесный Храм? Не случайно его сопровождают все цари и династии Давида. На голове у каждого – царская корона. А корона Давида – самая великолепная, изображения солнца и луны и одиннадцати звезд вырезаны на ней. И эта корона означает весь мир от края до края.
Слезы текли по лицу художника. Над его головой струились благословения, вино, а может, и проклятия. Он потерял рассудок. Все кружится вокруг него…
«Да, надо намекнуть друзьям, чтобы дали ему сделать настенные росписи в Иерусалиме…»
Он набросится на краски, как зверь на мясо. Он соберет всех евреев – старых и молодых – и скажет: «Слушайте, он взлетел!»
Ах, Художник! Артист!.. Не кантовать! Низ! Верх! Потомок, сними шляпу: а ведь говорили – не полетит…
Руки его были спокойны, когда он набирал знакомый телефонный номер. Впервые за много месяцев не дрожали.
– Зеленоглазая, ты меня не любишь? Не хочешь отдаться любимому старикашке? Можешь взглянуть: Он летит!
– Иди в ад…
– Ты со всеми такая приветливая?
– Просто я тебя не оставлю… Пойду вместе с тобой.
– Тогда другое дело.Из Иерусалима ответа не последовало. Намек художника о «настенных росписях» черноволосые ангелы не поняли.
В 1973 году, впервые после пятидесятилетнего отсутствия, Шагал приехал в Россию. В Израиле этот поступок вызвал всеобщее негодование: как это он мог поехать туда и играть с ними в их игры?! И не сказать ни слова о евреях-отказниках?!
О, царь! Так лети же весело!
Начиналась война 1973 года, война Судного дня…Шагал сел в кресло, точно окаменел. Могло показаться, этот человек заснул летаргическим сном.
Маленький красный чертик вскарабкался на спину несчастного художника. Он вдруг услыхал, как жалуется Давид Богу: «О, сын мой, Авшалом! Если бы я умер вместо тебя…»
Вот тебе и победа!
А люди, спешащие поздравить Давида, не знали, что перед ними уже совсем другой человек.
Старый!