Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)
Шрифт:
Она часто перебирает свои театральные платья: в этом, черном, она пела на каком-то вечере уже в Израиле: нет, не любит его, это черное, кажется, спела тогда дурно, а в этом, розовом, были особенно бурные аплодисменты… И еще платья. И еще… Раневская, близкая подруга Орловой, говорила, что моль не сможет съесть все туалеты, висящие у Любочки, просто потому, что моли негде там поместиться. А вот и сшитые на заказ серебряные туфельки Орловой, которые великая актриса подарила ей в день отъезда в Израиль…
Многие из ее друзей давно вознеслись на небо на большом белом облаке. Куда же им было еще деваться?..
Когда человек умирает, видишь его во весь рост.
Уходит век. Уходят мифы. Уходят легенды. И боль умирает вместе с человеком.
Она летела в Москву сквозь годы. И у нее текли слезы, горькие и сладкие, о чем-то совсем несбыточном.
А тогда, в 1972-м, вместе с мужем Львом Коганом летели в другом направлении. Кажется, Достоевский сказал, что всякий человек должен иметь место, куда бы он мог уйти.
Они летели в Израиль. Деятелей искусства ожидал дом в Герцлии.
Встречающий назвал фамилию мужа, распространенную еврейскую фамилию. Но какой-то юркий еврей с фамилией Коган выскочил первым. И уехал в Герцлию, а они в Пардес-Хану, не очень близко от театральной столицы.Впереди была целая жизнь.
В театре – и здесь в «Габиме», и в Национальном театре на идиш, и там, в Москве, – она не любила ходить за зарплатой. Неловко ее получать за то счастье, которое дает сцена.
Вижу, как сидит она в маленьком кафе. Сидит и разговаривает то с Ниной из «Маскарада», то с баронессой Штраль, то с Дездемоной…
О, Шекспир! Как говорили великие, его надо не ставить, а слушать на сцене, его надо уметь насвистывать…
Годы напластованы, словно старые, пожелтевшие книги. Какие еще приключения ожидают нас в прошлом? И каждый день прошлого кажется таким прекрасным, столь бесконечно утонченным, будто всякий миг существования был чудом, чрезмерным и почти болезненным от
Со знаменитым Шимоном Финкелем, художественным руководителем «Габимы», они встречались еще в Москве.
Однажды Завадский сказал многозначительно:
– Будет важный гость.
Шел 1964-й год. В то время о каждом из иностранцев надо было говорить многозначительно. Важен был подтекст: можно встретиться или нет…
Ш. Финкель приехал как представитель израильского театра.
Они встретились (Завадский буквально заставил). Сидели в одной из лож театра. Все его взгляды точно сошлись на ней. Он держал ее руку и спрашивал о маме…
Еще через некоторое время встретились в Париже, где Моссовет был на гастролях. Завадскому пришлось давать письменные заверения в ее полной благонадежности. Финкель приехал из Берлина специально встретиться с Этель.
Ковенская понимала, что находится под пристальным наблюдением. Праздника не получилось.
Кто был несчастнее – она, он?После гастролей мама подарила ей ожерелье. Очень красивое. Этель понимала: значит, Шимон и мама все же встретились. Взгляд матери был обращен в прошлое…
Через год после ее приезда в Израиль театр «Габима» заключил с Этель Ковенской контракт. Она была первой и единственной «русской» актрисой в государственном театре. Специально для нее перевели на иврит пьесу Мишеля Фермо «Двери хлопают». Этель уже играла эту пьесу в театре Моссовета.
Пока Шимон Финкель – года два – был художественным руководителем, у Этель были роли и признание.
Пришел новый режиссер. Снова были роли. Восторженные рецензии. Но всякий раз после премьеры ее увольняли, чтоб не дать право числиться «работающей постоянно».
Одно из священных слов в Израиле – «квиют». Закон о «квиюте» гарантирует части государственных служащих невозможность увольнения. Ковенская под этот закон не подпадала.
Она по-прежнему была актрисой будущего.
А в общем, если в ГОСЕТе или Моссовете царствовал свет, то здесь – полумрак.
Впрочем, была роль, которая особенно запомнилась – Гила, в пьесе Реувена Дотана «Приглашение на кофе». Две роли в пьесе, предназначенной для трех актеров, исполняют Этель Ковенская и Исраэль Рубинчик, в свое время актеры Государственного еврейского театра в Москве, выпускники студии ГОСЕТа, ученики великого еврейского актера Соломона Михайловича Михоэлса.
«Приглашение на кофе» – бесхитростный рассказ о душевно неустроенных пожилых людях. Актеры все время сидят на садовой скамейке и перебрасываются ничего не значащими репликами, словно записанными на магнитофон прямо «из жизни».
Полутона.
Потдекст…
Говорят, когда ждешь, время тянется. Но вместе с тем – и это, пожалуй, ближе к истине, – оно летит еще быстрее…
В рецензии на спектакль критик Э. Капитайкин писал:
« Этель Ковенская не просто исполняет роль одинокой стареющей женщины… но играет нечто неизмеримо большее: биографию и судьбу.
Мне кажется, я могу рассказать о ее героине много больше, чем увидел на сцене. Я зримо представил себе, как Гила устало возвращается по вечерам в свою пустую, темную квартирку, где-то в тель-авивском переулке, долго стоит у зеркала, напряженно вглядываясь в свое беспощадно увядающее лицо. Потом ложится спать в холодную девичью постель, долго не может заснуть и глотает таблетку. Вижу, как она встает в пять часов утра с неизменной, вот уже шестьдесят лет, надеждой, что именно этот наступающий день наконец принесет ей счастье… Делает гимнастику у открытого окна, ярко красит губы, надевает лучшее свое платье, примеряет у того же жестокого зеркала кокетливую шляпку с сиреневым матерчатым цветком и, как примерный служащий, отправляется на свою неизменную скамейку на берегу моря, где сидит часами, ожидая хотя бы мимолетного разговора с первым случайным прохожим.
На этой скамейке Гила знакомится с другой одинокой пожилой женщиной… и получает от нее праздник на один вечер: приглашение на кофе.
…Все это есть, и всего этого нет в скромной пьесе.
Этель Ковенская сочинила (или досочинила) роль сама… у ее Гилы нет будущего, уже никогда не будет счастья, не будет любви, привязанности, душевного общения… »Змея, которая не может сменить кожу, погибает.
То же и дух, которому не дают сменить убеждения.
Чтобы играть, она учила иврит по особой ею самой придуманной системе. Учила упорно, самозабвенно, заснув однажды на скамейке парка…
Чтобы уберечь память, не заглядывала в колодец прошлого. И зачем? Израиль – неизмеримо глубже. Глубокий колодец времен человеческой истории. Времен Иосифа и его братьев…
Она и черпала из этого колодца.
Радовалась встрече и работе с Юрием Петровичем Любимовым.
Радовалась, играя на идиш в Израиле, и еще больше, – выступая с концертными программами в стране и за рубежом. Десятки концертов! Сотни восторженных рецензий, немало денег, собранных за границей на благотворительные цели – для двадцати шести больничных касс! Но кто скажет, почему вино художника отравлено вечностью?
Муж Этель – Лев Коган, один из первых учеников Арама Ильича Хачатуряна, написал музыку к четырем балетам, к пятидесяти драматическим спектаклям, шести мюзиклам (в том числе, специально для Этель мюзикл «Рим, 17, до востребования», который пользовался успехом в сорока театрах!), произведения для симфонического и камерного оркестров. Долго перечислять.
Не уверен, что в год его приезда в Израиль весь Союз композиторов вместе взятый имел такой «творческий» список… Когда был на последнем курсе училища Гнесиных, в его дипломной работе обнаружили интонации израильского гимна и выгнали из училища.
Конечно, позже «простили», реабилитировали.
Не простил он…
Не так давно я совершенно случайно слышал его вокализ, посвященный памяти Михоэлса. И радостно и печально дрогнула душа.Этель Ковенская и Лев Коган получали и в Израиле престижные премии и награды. Но славу богу, никому ничего не должны – ни Кремлю, который не удостоил артистку Этель Ковенскую звания (и правильно, нелепо, например, Федерико Феллини назвать народным артистом Италии), ни Кнессету или премьер-министру Израиля…
Этель Ковенская приобщилась к кругу имен, которые не канут в потоке времени. Для тех, кто вступил в этот круг, уже безразлично, кто в нем стоит выше, а кто ниже другого, потому что в известном смысле тут все равны – все стоят высоко. А я просто очарован актрисой Этель Ковенской как юноша, и мне во что бы то ни стало нужно, чтоб она стояла выше всех.
Свободный, независимый талант, ответственный только перед самим собой и Его Величеством Театром…
Театр! Если бы тебя было вдвое! Если бы тебя было вдесятеро!
Господи мой Боже!
Даруй Ей счастье еще и еще выходить на сцену. Сыграть удачную роль, которая докажет, докажет ей, только ей одной, что она – это Она.
Все другие это давно знают.
Этель Ковенская открыта для каждого времени. И в этом смысле – она действительно актриса будущего…2003–2004
Сложнее биографии
О Шире Горшман, художнике Менделе Горшмане, о великом актере Иннокентии Михайловиче Смоктуновском и о том, что история – книга без нумерации страниц.
1
– И когда пришел наш корабль в Яффо, явился какой-то еврей и сказал: «У меня жить будете, маленький ребенок – не помеха».
Этот еврей выманил у нас все, что было. Бабушка подарила мне часики, сережки, золотую цепочку – все забрал. Муж сказал: «Он нас раздел, в чем выйти на улицу?»
Все же вскоре поехали в Иерусалим. Вступили в «Рабочий батальон». Веселая жизнь! Беззаботная… Работы полным-полно: строили шоссе и еще… какие-то стены… Они заслоняли горы, чтобы потоки с гор не смыли шоссе. А после три года – безработица. Поехали в Иерихон. Жара – страшная. С четырех утра таскали воду на старых мулах, купленных по дешевке в английском интендантстве… Сегодня у нас в Доме престарелых живут люди, ничего не делают! Только в лавку бегают, кушают, спят… А в Иерихоне Иегуда Копилевич кричал: «Работать! Работать! Потому что приедут евреи – у них не будет выхода, они приедут – ничего, что царя сбросили! И никто не захочет жить, как вы…»
Уже лет десять, как работал первый в Израиле и в мире кибуц «Дегания». «Делать все своими руками» – такой там был девиз! А сейчас – притворство и лицемерие!..
…Мы с женой приходим к ней чаще всего по пятницам. Смотрим, как зажигает субботние свечи. Руки ее распростерты. И кажется, будто кроме обязательных слов молитвы она сейчас выдохнет: «Изыди! Изыди!» Скажет мне: «Убирайся из страны своей, с места твоего рождения, из города, в котором ты родился и жил и прожил все свои годы, «в землю, которую я укажу тебе», – куда глаза глядят!»
Из земли той я убрался.
Пришел ли к самому себе?
Пришли ли мы все к самим себе?
– Бог любит поиграть с человеком, – говорит она. – Ох любит…
Шире Горшман – девять десятилетий и еще четыре года.
Старость…
Как невесело назвал ее Шарль де Голль: кораблекрушение. Впрочем, сама Шира больше солидарна не столько с государственным деятелем Франции, сколько с любимой артисткой Фаиной Раневской: «Паспорт человека – это его несчастье, ибо человеку всегда должно быть восемнадцать лет, а паспорт лишь напоминает, что ты не можешь жить как восемнадцатилетний человек», так что «старость – это
Шира только иногда сокрушается:
– Господи, уже все ушли, а я все живу… Все, все коммунары ушли, от них я этого, право, никак не ожидала…
Ну, о коммунарах – после.
Пока – о преодолении старости, ибо старость так же многообразна, как и старики. Один случай не похож на другой. И встречают старость по-разному. Сама Шира может прочесть по памяти большой кусок из любимых «Казаков» или «Хаджи-Мурата» Толстого, из Чехова (тоже любимого), обожает Иегуду Галеви, стихи Давида Гофштейна, Меера Хараца, а свои новые рассказы на идиш и просто читает от начала до конца наизусть, да еще переводит одновременно на русский язык.
Ходит быстро, пусть не покажется странным, стремительно семенит ногами: «Фи! Стыдно уступать возрасту, стыдно…»
И не уступает.
Почти каждый год пишет и издает (!) новую книгу. Очередную только что получила в переводе на иврит.
Литературные премии, отклики – почти изо всех стран мира.
Все восторженное – пропускает мимо ушей. Главное – работать, не стонать от скуки, лучше стонать от боли, чем от скуки, а когда к скуке добавляется тоска, тревога – нет спасения.
И потом, кто нынче покупает книги? Был в Ашкелоне месячник культуры идиш. Под покровительством мэра города. Статей про месячник – бездна. И одного хвалили. И другого. И тот – организатор. И другой – выдающийся культуртрегер. И без того – ничего бы не состоялось. И без этого…
– Шира, – спрашиваю, – сколько ваших книг на празднике купили?
Молчит.
– Две, – вмешивается Рут (дочь). – Пусть Господь воздаст им сторицей!
– За такой-то подвиг?
Впрочем, быть может, Рут и права. Один известный российский критик в статье о Тургеневе, например, пишет: «…сегодня под артиллерийскими стволами не заставить простого обывателя читать те же «Дворянское гнездо», «Рудина», «Накануне», «Отцы и дети», «Вешние воды»…»
А еще на идиш?!
Вот если бы эротико-политический роман об Иосифе Кобзоне или Борисе Абрамовиче?
Помню, зашел к ней перед вечером памяти Иннокентия Михайловича Смоктуновского, ее зятя. Она уже собралась. Сидела на стуле прямо – как сидят обычно актеры.
– Это брать? – спросила, показывая на черную шаль, висевшую на спинке стула.
– У каждой женщины есть свои дополнительные органы, как ручки у пилота… – мудрствовал я.
– Эту шаль привез мне Михоэлс из Америки, кроме вас, даже никому не рискну сказать об этом.
Господи, Шира, нашла кому доверять тайны! Нынче что для журналистов, что для писателей не правдивые статьи хороши, а коммерческие. И чтоб про жареное… А тут такое имя – Михоэлс…
Вообще же, в ехидно работающем сознании нового репатрианта гадости зарождаются самостоятельно, всегда приходят тонко замаскированными и с неподдающимся быстрому распознаванию планом.
Прости, Господи…
…Внучка как-то приехала и привезла драгоценный рисунок Менделя Горшмана.
– Всю ночь провели у гроба Михоэлса, – вспоминает Шира. – Горшман не выпускал карандаш из рук… Мне кажется, что работы Горшмана – больше чем стиль. Это состояние еврейской души. Ужас не в том, что жизнь и смерть, смерть и любовь рядом, что они находятся в состоянии противоборства, а в том, что они сосуществуют, уживаются… Ну, пошли?Накануне звонила дочери. Дочь Шломид (по-домашнему – Соломка) рассказала о внезапной кончине мужа, Иннокентия Смоктуновского, о похоронах, каких давно не видела Москва, о том, как последнему выходу артиста аплодировали тысячи людей (так недавно хоронили Феллини), об участии Горбачева в похоронах, его хлопотах…
В тот день Шира была молчалива. Она вообще молчалива. Произнесет несколько слов за день – и того много. А если разговаривает сама с собой – так это не она. Это говорят ее персонажи. А она только поправляет их, как поправила однажды соседку, которая сказала, что вот выстирала спинжак и повесила его сушить.
Шира поправила:
– Не «спинжак» а пиджак.
– Ах, Шира Григорьевна, по-вашему, по-интеллигентному, можно только сдохнуть…
Да, в тот день Шира была молчалива. Вопросительно посмотрела на меня:
– Как теперь будет жить Шломидка? Она читала сценарии, договаривалась с киностудиями, обсуждала костюмы… Но… Это же не профессия!.. Горбачев принимает участие? О, им было о чем поговорить с Иннокентием Михайловичем. Оба они крестьянские дети… Но о чем будет говорить с ним Шломид? Как будет жить? А вообще она у меня молодец! Говорит: «Кеша мог давно лежать в братской могиле, но вот достиг всех степеней славы. Чего же обижаться на жизнь?»
И впрямь, рядовой Иннокентий Смоктуновский был взят в плен, бежал, стреляли в него, но не попали. Потом десять лет боялся, что посадят за то, что был в плену. Отсюда – театр в Красноярске и в Норильске, подальше от государевых глаз. Да ведь и время его тогда еще не пришло…
Чувствую, надо сменить тему, тоска наплывает, как волна – волна тоски…
Из окна ее комнаты видно море. Говорю о море. Отвечает:
– Не понимаю, зачем так много воды…
Рассказывает о соседке, которая постоянно донимает Ширу такими речами: «Шира, ну что ты за письменным столом день и ночь мучаешься, купи себе сладкое и поживи хоть сколько-нибудь в свое удовольствие!»
– А она матрона гренадерского роста, ее разнесло от сладкого, точно облако…
Шира продолжает разговор о дочери:
– Родилась она в Иерусалиме. Как покажет в отделе кадров свой паспорт – у начальника глаза на лоб… Можно себе представить! Для того начальника отдела кадров и Бога нет, и Иерусалима нет, а фантазеры пишут: «Вечный город… Врата небесные…» Благо бумага все терпит.
Художник Михаил Семенович Родионов, родственник Софьи Гиацинтовой, которая тогда возглавляла театр Ленкома, говорит: «Нет у вас, Шира Григорьевна, хитрости… Разве нельзя объяснить в отделе кадров, что это – Новый Иерусалим, тот, что под Москвой…»
Шира соглашалась: нет в ней хитрости, ох нет…
И до сих пор не добрала…
Гиацинтова убедилась, что Родионов порекомендовал ей замечательного художника по костюмам, у Шломид – изумительно тонкий вкус. С тех пор брала ее с собой на все гастроли, в поездки. Так однажды оказались в Сталинграде. По приезде Шломид сказала матери: «В тамошнем театре видела «Овечий источник». Играет провинциальный артист – потрясающий! Если судьба улыбнется – о нем будет говорить вся страна… Нет, право, мама! Будешь его смотреть – надень очки, чтоб ничего не пропустить… И вообще, у тебя и папы – глаза слабые…»
– А мы с Горшманом уже все видели.
2По-разному жили евреи в Российской империи.
В основном – плохо. Шира Горшман родилась еще и на окраине империи – в маленьком литовском городе Кроке. Здесь все выглядело таким убогим, обездоленным, что, казалось, людей просто обошли счастьем.
То, что говорил Максим Горький о себе, к Шире Горшман относится буквально: в детстве у нее действительно не было детства.
Разве что фарфоровая кукла, которую нашла девочка и запомнила на всю жизнь: один глаз, одна бровь, одна розовая щека, один черный локон.
Впрочем, отчим отобрал и это.
И девочка проявила характер. Ушла из дому. Ушла к бабушке и дедушке. А те – бедные, только и знали как сводить концы с концами. Не любой ценой, конечно. Бабушка говорила: «Помни обо всех, всех жалей, только себя не жалей». Позже то же самое скажет ей поэт Лейб Квитко: «Ты, быть может, и станешь писателем. Только не жалей себя…»
О, это целая наука – как не жалеть себя и прожить девять десятилетий из ста в двадцатом веке, когда человек только и думал, как сохранить себя, своих детей от пуль, снарядов, бомб, ножей, кастетов…
А дедушке было за шестьдесят. И был он хуже мальчишки. Любовался голубым небом. И набухшими почками деревьев. И удивлялся, как это деревья умирают и рождаются каждый год…
Юность Ширы прошла в скитаниях.
С двумя рублями уехала в Ковно – работать или учиться – жизнь покажет.
Перед Первой мировой войной царская власть приказала евреям покинуть насиженные места.
Куда ехать?
Конечно, в Палестину, на Святую землю, к Святым местам…
Мама плакала:
– Разве дома нет работы?
– Ты с ума сошла! – сказал Шире дедушка. – Когда придет Машиах, мы не только поедем – пешком пойдем. А сейчас?.. Что с тобой будет?
Но молодость нетерпелива. В шестнадцать лет – уже замужем, с мужем и ребенком отправляются в Палестину. Зачем?
Ну, тут мы доки, специалисты, сотни раз задавали себе этот незатейливый вопросик: «Зачем?» Ладно, опустим подробности, мол, ехали за детьми, задыхались от безвестности, хотели быть «как все», в общем, опустим подробности и допустим главное: бежали на родную землю!
А она камениста. И солнце пылает, точно жаровня. И британские чиновники высокомерны. И местное население – не то турки, не то курды, не то арабы – все негостеприимны, недружелюбны.
Что делать?
Ясно – что. Стали собираться в коммуны. В батальоны труда. И вперед к сияющим вершинам Сиона!Мы построим Галилею,
Мы, мы!
– Что вы кричите?! – сказал Давид Бен-Гурион. – Ну и стройте, но зачем кричать?..
Зачем?
Ему было тридцать лет, а им по восемнадцать. Он для них – Старик, а они бешеные молодые евреи и еврейки. Попробуйте не кричать на их месте!
Все тогда в Палестине смешалось, ничего не разобрать: кто левые, кто правые? Шира выбрала левых, больше понравились парни из левых…
А Иерусалим, Ершалаим – не похож на дедушкины рассказы. Пыльный. И мух много…
Долго ли, коротко ли, приворожил Ширу один из левых, Мендель Элькинд, который прослышал, что в СССР, в Крыму, строят евреи чуть ли не библейскую коммуну. И в пику Бен-Гуриону решил сакраментальный еврейский вопрос так: «Надо ехать в Крым!» И еще к Шире приступил:
– Люди строят всемирное братство. Это когда человеку все лучше и лучше.
Если не ты, Ширка, так кто же?
Ей шел двадцать первый год. И было у нее уже трое детей. И, порвав с мужем, который не хотел ехать туда, где все «лучше и лучше», так, что еще немножко – и все окажутся в раю, – поехала в Крым.
В Крыму за свои деньги коров покупала, чтобы для коммуны выкормить. Но все у них сразу пошло, как и должно было пойти у дураков. И впору Элькинда было бы убить, да ГПУ опередило.
Потом и другие коммунары стали пропадать. Всем припомнили Палестину. Все стали английскими шпионами. Забыли только, что коммунары были левыми, строили коммуну, мечтали о повседневных свободе, равенстве и братстве…