Все оттенки красного

Андреева Наталья Вячеславовна

— Как же? Улика! А что вы так переживаете, Ольга Сергеевна!

Ольга Сергеевна:

— Вы не имеете право трогать личные вещи!

Старший оперуполномоченный:

— А это разве ваше? Кстати, последний вопрос: вы, когда убираетесь, надеваете на руки перчатки?

Ольга Сергеевна:

— Перчатки? А что тут такого?

Старший оперуполномоченный:

—

Да, ничего. Нитяные, резиновые?

Ольга Сергеевна молчала. Егорушка, сморщив нос, произнес:

— Нитяные, я видел. Иногда надевает.

Ольга Сергеевна:

— Выродок! Юродивый! Но ничего, покрутитесь теперь! Я вам устрою!

Старший оперуполномоченный:

— Прошу в машину. Так же попрошу присутствующих отметить факт возвращения краденой картины. Чтобы не было потом претензий.

Домработницу увели. Олимпиада Серафимовнаснова разохалась, попросила у Вали капелек и подушку под спину, и пока та бегала за всем этим, обиженно моргнув, спросила у сидящих на веранде:

— Что это она сказала? Что значит покрутимся? О чем это она?

Но никто Олимпиаде Серафимовне не ответил.

ЧЕРНЫЙ

Завтрак был испорчен, и у всех разом пропал аппетит. Некоторое время спустя, дамы разошлись, а на веранде остались только братья и Валя, убирающая посуду со стола. Егорушка, посопев носом, заметил:

— Я всегда знал, что Ольга Сергеевна плохая.

— А ты хороший, — раздраженно заметил старший брат. — Тебе давно лечиться надо. Как ты теперь жить собираешься? И где?

— Как где? Здесь.

— А ты соображаешь, что теперь папина доля перейдет к твоей тетке? А тебе ничего. Ни-че-го, по слогам повторил Эдик.

— Ну и что? Разве Маруся меня выгонит? Она хорошая.

— У нее ведь и другие родственники имеются. Как ты с ними уживешься?

— Какие родственники?

— Иногда мне тебя даже жалко, Егор, — грустно сказал старший брат. — Ладно, живи. Дозволяю. Только перестань подсматривать, иначе вылетишь отсюда с треском.

— А кто меня выгонит? Ты что ли?

— Хотя бы и я, — лениво потянулся Эдик.

— Пойду почитаю, — обиженно сказал Егорушка. — Мне не нравится все, что ты говоришь.

Валя, вновь вернувшаяся на веранду за посудой, проводила его насмешливым взглядом. Ребенок, большой ребенок! И виновато сказала Эдику:

— Сумочку пришлось отдать.

— Ничего, — отмахнулся он. — В конце концов, все тайное становится явным. Странно, что практически все заглядывали в Марусину записную книжку, и никто не обратил внимания на строчку, которая так важна! Не думаю, что домохранительница будет теперь молчать.

Хотя… Это мотив, так мотив! Даже к лучшему, что так вышло. И все в маленькой записной книжке, если только милиция сообразит.

— Мотив чего? — не поняла Валя.

— Двух убийств, вот чего. По крайней мере, он объясняет, почему она застрелила отца. Ладно, пойду, позвоню. А ты молодец.

Валя зарумянилась.

— Может, чего еще надо сделать?

— Ходи по дому, слушай, приглядывайся. И за Настей присмотри.

— Она к вам… очень хорошо относится.

— Мы же договорились, что будем на «ты». Относится! — хмыкнул Эдик. — Пойду позвоню.

Валя понесла на кухню грязные чашки, а он спустился в сад, достал мобильный телефон и, набрав номер, услышал длинные гудки.

— Что за черт? — он уже начинал волноваться. — Неужели еще не проснулась?

Набрал номер еще раз, никакого ответа.

— Ту ти, ту, ту, ту, — усмехнулся Эдик. — Надо ехать.

Эраст Валентинович Веригин, уже в своих ботинках, спускался по ступенькам в сад.

— Далеко собрались? — поинтересовался Эдик.

— Домой поеду, — тяжело вздохнул Веригин. — Слава богу, все разрешилось. Какая, однако, отвратительная женщина оказалась!

— Ну да… А папочку верните, Эраст Валентинович.

— Какую папочку?

— Ту самую.

Веригин замялся, начал оглядываться по сторонам, подкашливать по-стариковски, прочищая горло. Потом виновато взглянул на Эдика:

— Ах, это вам девушка рассказала, как я… Честное слово, она совсем не то подумала!

— Она не то, а я подумал, как надо. За нас обоих. Что там, Эраст Валентинович?

— Ничего особенного, Эдик, ничего особенного, — засуетился Веригин.

— То-то вы в нее так вцепились. Где папка?

— В…

— Где?

— В моей машине.

— Ах, уже в машине! Быстро соображаете!

— Там только акварели, ничего не значащие и не стоящие акварели!

— Кисти Эдуарда Листова. Ну да, ничего не стоящие! Охотно верю.

— Там даже подписей нет! Абсолютно никаких подписей! Это этюды, которые он привез около двадцати лет назад из провинции!

— И можно в уголке аккуратненько подрисовать: «Э. Веригин». А?

— Но это же невозможно! Все знают манеру Эдуарда Листова, и я никогда бы не посмел…

— Значит, акварели написаны не в его манере, Я все-таки кое-каких терминов успел нахвататься. А как насчет зависти?

— Какой зависти?

— Живописью в молодости баловались, Эраст Валентинович?

— Побойся бога, Эдуард, побойся бога! Я только хотел открыть миру нового Листова.

— Вот и откройте. Только без самодеятельности. А папку отдайте мне.

— Но… Она теперь принадлежит, как я понимаю, этой девушке, Марусе.

— Вот именно.