Все случилось летом
Шрифт:
— Я тебе сахару привез, — сказал Эрик. — Отнес в комнату. Теперь ягоды пошли, наваришь варенья себе на зиму.
— Вы б и сами ягод пособирали, детишкам бы отвезли, черная смородина нынче крупная уродилась, прямо с ноготь, — заговорила она, но тут же замолчала, ощутив, как кровь в лицо бросилась — все от того давнего случая с сердцем-пряником. Пригласили ее тогда к старшему сыну встречать Новый год, и долго она ломала голову, что бы такое подарить, ну не взрослым, так хотя бы малышам. Сердце-пряник! И вот она замешала тесто на сиропе — все как полагается, сверху расписала подкрашенным сахаром — картинка, гляди не наглядишься. И в гости пришла, развернула, все в один голос: «Ой, красота! Чудо какое!» А позже зашла на кухню и увидела свой пряник между грудами немытой посуды, бросили его, точно хлам какой, точно дохлого мышонка.
Так вот, ягоды… Ягод им, что ли, не хватает? Язык бы лучше прикусила. Подумаешь, добро какое — ягоды!
Но Вита и сын люди ученые, воспитанные, они умеют не слышать того, чего слышать не положено. И уехали. Когда треск мотоцикла затих вдали, отворила дверь, шагнула за порог. Пахнуло застоявшимся избяным духом, смешанным с запахом овощей и бурды для скотины. Посередине дома находилась кухня, а от нее налево и направо комнаты, всего две комнаты. Из сыновьей половины доносилась музыка. Мать вздохнула, заглянула туда. Рудис сидел за столом, пригнувшись к приемнику. Слушал. В комнате стоял полумрак, от шкалы приемника на лицо Рудиса падала яркая полоска света.
— Может, поужинаешь? — спросила она.
Сын даже не взглянул на нее, только головой помотал.
— Напоил Амануллиса? — еще спросила.
Сын и тут помотал головой.
Мать взяла на кухне ведро с бурдой, вышла во двор. Ведро несла осторожно, чтобы не пролить жидкость. Тропинка мимо сарая вывела ее в поле, где привязанный на цепи, чернея на фоне заката, уже порядком сдвинувшегося к востоку, стоял бык, огромный и неподвижный. Завидев его, Анна перестала думать о сыновьях — сколько ж можно думать об одном и том же! Теперь она вспомнила совсем другое, вспомнила сегодняшнее утро, когда остановился во дворе грузовик с коровой в кузове. Вообще-то чего тут вспоминать, дня не проходило, чтобы кто-нибудь не появлялся во дворе дома Сабулов со своей скотиной. Но эти бесстыжие глаза! Пока привела с поля Амануллиса, пока с хозяйкой коровы, такой же тетушкой, как и сама Анна, подписала нужные бумаги, тем временем шофер, сдвинув кепку на лоб, к нижней губе прилепив окурок, развалясь в траве, смотрел, как это все происходит. И даже когда она отворачивалась, и тогда затылком, спиною чувствовала его бесстыжие глаза. Тьфу! И чего смотреть, скажите на милость! Да потом еще высказался: «Ну конечно, корова тоже должна потешиться!» Твой поганый рот! Окатить бы такого ушатом холодной воды! Но заплатили они хорошо, грех обижаться.
Амануллис на светлевшем небе возвышался бугром и хозяйку встретил тихим нутряным мычаньем. Старуха почесала ему между рогами, и бык, фыркнув, шершавым языком лизнул ей руку. Помешав бурду, Анна еще подавила размокшие хлебные корки, вареную картошку и поставила ведро перед быком. Амануллис пил, втягивая жидкость губами, причмокивая, мотая головой и перемалывая гущу челюстями.
— Ну, ну! — говорила она, поглаживая гладкую и теплую бычью голову.
Бык отзывался ей мычаньем. Напился и теперь стоял, словно в землю врос, горячим дыханием обдавая ноги хозяйки. Тепло бычьего дыхания согревало высоко, до самого сердца, и ей хорошо было так стоять тихой летней ночью у белых берез на краю поля, а там, вдали, светился горизонт, обозначая путь солнца.
«Я бы могла здесь умереть, — подумала она, — и здесь хорошо умереть. Только кто же знает, когда придет его час».
Старуха вытащила из земли железный кол, к которому крепилась цепь, перевела быка дальше, на невытоптанное место, кол загнала в землю деревянной колотушкой. Сама присела на нее, просто так посидеть, погрустить в тишине. Бык обнюхал траву, но есть не стал. Пригнув голову, глядел на хозяйку. Ей подумалось, что пора бы и на боковую, но за день она так устала, что теперь не хотелось двигаться, и вот сидела, смотрела на Амануллиса.
Прошумели широкие птичьи крылья, женщина вздрогнула, подняла голову. А, друг дома прилетел! На крышу сарая опустился аист, сложил крылья и замер. Огляделся, защелкал языком, будто что-то рассказывая Амануллису. Нащелкавшись вдоволь, встал на одну ногу, вторую подтянул к туловищу. Вобрал шею, задремал… Так вот второе лето, чуть ли не каждую ночь… И чего ему не спится дома? Может,
Амануллис, подняв морду, дивился на аиста, тянул ноздрями воздух. За спиной у Анны зашелестел кем-то задетый куст, и, оглянувшись, она увидела, как тропинкой уходит Рудис. На нем была белая рубашка, брюки плотно облегали узкие бедра, шел он большими шагами, не глядя по сторонам.
Куда это он опять? На ночь-то глядя? К девчатам, что ли? Боже правый, да они сами на дом к нему бегают! Сердце матери сжалось, окликнуть бы полуночника, да разве послушает, у самого ума палата. Попробуй что-нибудь сказать! Рудис давно растворился в сумерках летней ночи, а у нее перед глазами все еще стояла стройная фигура сына, симпатичное лицо. Анна даже всплакнула с горя: и у него бы могли быть дети, сыновья, дочери, а он растрачивает себя со всякими случайными женщинами, от которых только и удовольствия что на одну ночь.
Она пошла обратно к дому, Амануллис же, огромный, как спустившееся с неба облако, стоял на краю поля под березами, временами с присвистом выдыхая воздух, задумчиво глядя в прозрачную ночь. У колодца зачерпнула из бадьи воды — вода еще сохранила дневное тепло — и старательно умылась в тазу. Потом присела на лавку перед домом, чтобы вымыть ноги. И тут ей вспомнилось, как предложила Вите ягоды, и опять почувствовала краску на лице. А, все это пустое, лучше о таких вещах не думать. Да ведь сердцу разве прикажешь.
У Рудиса, видно, по молодости ветер еще в голове гуляет, хотя… Не так уж и молод. Только некоторые всю жизнь ровно дети малые. Все у них не по-людски, все шиворот-навыворот делают. А делать надо так, как все. Не станешь же лошадь задом наперед впрягать, и дом с основания строят, а не с крыши. Может, еще перебесится, наберется ума-разума. Как и Эрик. Когда молодежь озорует, еще куда ни шло, а когда человек в возрасте начинает дурить — смех один. Но попробуй нынче разберись, что и как…
И опять она ощутила в груди давнюю боль, казалось бы, прошедшую. Боль о Рудисе, — мог бы быть совсем, совсем другим… И у нее даже пересеклось дыхание от одной мысли, каким бы хорошим был Рудис, если бы только захотел. Первый ученик в классе. Первый, с золотой медалью! Пожалуйста, езжай в Ригу, поступай в институт! Так нет же, вбил себе в голову эти глупости о рабских душонках. «Зачем я буду на карачках к чистой, бумажной работе ползти? Зачем тебе этого хочется? Потому что в тебе сидит рабская душонка. Грязной работой спокон века занимались рабы, а с бумагами имели дело господа. И вот ты рассуждаешь: раз настали свободные времена, раз появилась такая возможность, пускай сынок выбивается в люди, не важно, что бумажно, было бы денежно. Ну, если не совсем начальником, то уж каким-нибудь там старостой. Хоть чуточку будет попахивать начальником, а в колхозной грязи пускай копошатся недотепы всякие, пентюхи неотесанные! Сынок у тебя будет холеный, раздушенный, с цветком в петлице, с сигарой в зубах, будет хлестать дорогие ликеры, а ты будешь смотреть и умиляться. Здорово, а! На худой конец, директор бани, — а все-таки директор, не свинарь. Ну, скажи, так ведь ты рассуждаешь? Думаешь, довольно я картошкой да похлебкой питалась, пусть уж Рудис, сыночек родимый, пусть он разносолов отведает! Не тут-то было, твой сынок останется в деревне!»
Вот ведь паршивец! Так высмеять людей, которым еще с колыбели дано больше, чем просто крепкие руки да луженое нутро, которые хотят продвинуться в жизни, хотят мир посмотреть. Эх, была бы сама молода! Тогда бы… И кто так с матерью разговаривает! Был бы поменьше, взяла бы хворостину да за такие разговоры… Только разве найдешь на него теперь управу? Тот же Эрик, ему учение не давалось с такой легкостью, так он теперь начальник всех колхозных мастерских, жена агроном, и живут в богатой квартире в колхозном центре, в недавно отстроенном доме. А этот… Когда корова околела, Эрик дал деньги: вот вам, сами купите, некогда мне такими делами заниматься. Рудис отправился за коровой — заранее облюбовали, сторговали, — а через три дня домой воротился, ведет на веревочке… бычка. Правда, бычок что надо, породистый, со всеми документами. Только все равно ж без коровы остались. А скажи тогда Эрик, что нужно привести быка, тогда б наверняка купил корову…