Все случилось летом

Вилкс Эвалд

— К чему ты клонишь? — спросил один из нас.

— Похлебка… — обронил Паулис с таким глубокомысленным видом, будто это слово прочитал на потолке.

Мы переглянулись: неужто свихнулся наш однокашник, от умственного напряжения мозги немного набекрень съехали?

— Похлебка, — твердит свое Паулис. — Как бы вам понравилось, налей мы похлебку в ржавую консервную банку?

— Слопать можно, — кто-то подал голос, — только надо зажмуриться.

— А если ту же похлебку налить в красивую тарелку… — развивает Паулис свою мысль. — Совсем иной коленкор. Посуда имеет огромное значение. Нашлась хорошая посуда, супчик может быть совсем жиденьким…

Мы только фыркнули — во дает! Однако чувствую, во мне шевелится досада и что-то вроде

зависти: опять Сила Слова умнее всех оказался, опять всех положил на лопатки! Может, я и глупей его, а все ж нехорошо, когда тебе то и дело напоминают об этом. Язык так и чешется возразить.

— Но ведь похлебка все-таки нужна, — говорю, — какая б ни была посудина. Похлебка!

Паулис оглядел нас, пренебрежительно этак оглядел, потом скривил рот в улыбку.

— Не всегда, дорогие товарищи, — обронил. — Не всегда… Так-то, товарищи!

И пошел из класса, а мы смотрели ему вслед, и вдруг нам стало совершенно ясно, что Паулис не такой, как все, что Паулис человек из ряда вон выходящий, оттого и привлекает к себе внимание. Вот в чем все дело. Если, скажем, едут по улице машины, их вроде никто не замечает, а проведи по той же улице слона, — толпа сбежалась бы, движение прекратилось, тротуары были бы полны зевак, потому как слон в городе — вещь из ряда вон выходящая. Или — идет по улице прохожий, его тоже не замечают, а пройдет пьяный, выписывая кренделя, да еще передохнуть приляжет, — тут уж каждый обратит внимание. Поскольку поведение этого человека тоже из ряда вон выходящее. В жизни все как будто страшно сложно, а на самом деле просто донельзя.

Неделю спустя мы смогли послушать выступление Паулиса. Включил приемник. Да… Поначалу даже не понял: вроде бы о нашей школе, вроде нет… Ничего не поймешь, но звучит превосходно. Просто здорово! Из кухни прибежала мать, говорит:

— Вот видишь, как Паулис… Вот с кого бери пример. Вот у кого учись. Иначе ничего из тебя путного не получится. В ассенизаторы пойти придется. Верхом на бочке будешь ездить. По ночам, когда порядочные люди спят… Боже мой, у всех дети как дети, а ты… И откуда такой взялся? Никакого старания в жизни преуспеть!

Хотел огрызнуться, известное, мол, дело, откуда я такой взялся — весь в тебя пошел, да в последний момент прикусил язык. Но это уж было слишком. Если Паулис может, почему я не смогу… постараться в жизни преуспеть? Надо попробовать, глядишь, и мне удастся из посредственности выбиться, вырваться из ряда вон?. Ну, погодите, я вам покажу, на что способен!

Есть такие предметы, где действительно нужно знать, чтобы ответить урок, а есть и такие, где знания необязательны, где главное — уменье складно говорить. Знай пошевеливай языком. Пока учитель не остановит.

На следующий день у нас был урок логики, и я чувствовал, что меня вызовут. А в голове пусто, на душе муторно оттого, что все кругом только и тычут в нос: «Паулис да Паулис… Как же Паулис может? Что из тебя получится?» Раскрыл учебник, куда там! — гляди не гляди, ничего в голову не лезет, мысли где-то далеко, не могу сосредоточиться. Уж лучше забросить учебник и положиться на удачу: будь что будет…

Логику у нас вела старая учительница Бирзите. Копной сена восседала за столом — таких была необъятных размеров, волосы гладко зачесаны, на затылке в пучок собраны. Сидит не шелохнется и нас вроде бы не видит, но мы знали, что у нее редкая способность подмечать происходящее в классе и слышать решительно все. Так вот… Вызывает меня, выхожу к доске, приглаживаю волосы, вбираю в грудь побольше воздуху и — пошел тараторить. Этакие легковесные, обкатанные фразочки. Малость задержался на первобытно-общинном строе, не спеша перешел к феодализму, а там уж к буржуазии подбираюсь… Так сказать, выхожу на оперативный простор. В хвост и гриву чешу буржуазию, от нее только перья летят: такая-сякая, разэтакая, насквозь прогнившая, вся из себя мерзкая, корчится в агонии… Попадись я в тот момент в лапы буржуазии, мне бы наверняка не поздоровилось.

Но буржуазия была за тридевять земель, посему ничего не могла со мной поделать. Зато рядом сидела учительница Бирзите, уж она по достоинству оценит похвальную направленность моей мысли — на тройку, во всяком случае, тяну. А то и на четверку… Сам себя слушаю и чувствую, все идет нормально, без сучка без задоринки, оказывается, нужно только взять разгон, завестись, как говорится. Краем глаза глянул — как там мои товарищи? Одни про себя ухмыляются, другие, прикрывшись учебниками, делают вид, что читают, на самом деле от смеха давятся. Бирзите молчит. Сложила на коленях руки, большими пальцами покручивает. Что делать? Ехать дальше, другого выхода нет. И поехал, что вы думаете! Только чувствую: скоро мне уж не о чем будет говорить, что тогда? Кто поможет? Во рту пересохло…

Но тут Бирзите сжалилась надо мной и, словно пробудившись ото сна, спросила:

— Какой тебе был задан вопрос?

— О посылке в логике, — отвечаю.

— Ну вот и расскажи: что такое посылка?

— Не знаю, — вырвалось у меня, невольно как-то вырвалось из самых глубин страдальческой души.

— Так бы сразу и сказал, — проговорила Бирзите и пододвинула к себе журнал, чтобы поставить отметку. Поставила, потом глянула на меня снизу вверх и покачала головой.

— В таких делах тебе следует поучиться у Паулиса Равиня, — сказала она.

По сей день не пойму: то ли всерьез сказала, то ли в насмешку. Как бы там ни было, но уж Паулиса никак не следовало ставить в пример. Меня так и взорвало. Кого-кого, но Паулиса… В глубине души я чувствовал, что все его гладенькие речи — чистой воды болтология. И вроде бы не в чем его упрекнуть, как раз наоборот: не будь нужды в речах Паулиса, не будь тех, кто должен их слушать, — и самих речей бы не было. Однако в его поведении я не мог найти нравственных мотивов. Если бы он, будучи голоден, скажем, украл на рынке у торговки масло, я бы его понял. Поступок, сам по себе неблаговидный, нравственно все-таки мог быть оправдан: украл, будучи голоден, и я бы не стал его осуждать, то есть сердцем оправдал бы, что бы там ни говорил рассудок. Но чего ради он тут разводил болтологию? Всякий раз, когда Паулис говорил, я его слушал, почему-то потупив глаза, сам не знаю, отчего было стыдно, как-то неловко себя чувствовал…

Попробуй тут разберись!

После жуткого провала на уроке логики в голове у меня все перепуталось, на душе муть какая-то. Я начисто утратил способность отличать плохое от хорошего, добродетель от порока. На переменке в прескверном настроении забрел в уборную украдкой покурить. Гляжу, там мой приятель, разлюбезный Паулис Равинь. Крутится перед зеркалом, волосы приглаживает, красоту наводит. Кран отвернул, смочил пальцы, взбил прядку волос надо лбом, то влево ее подправит, то вправо сдвинет. Отойдет на шаг-другой, поглядит, ладно ли получилось. Нет, не совсем… У меня все кипит внутри, так и хочется поддеть его, кольнуть, но, как уже говорил, все в голове перепуталось, голос почему-то сделался таким приторным, искательным, и произнес я совсем не те слова, что собирались слететь с языка. Самого себя не узнавая, я сказал:

— Паулис, давай закурим, у меня как раз осталась пара сигарет.

Паулис будто и не слышит, а может, решил, что с таким охламоном, то есть со мной, говорить — только унижать себя, знай прилизывает прядки. Тяп-ляп — прилепил ко лбу кудряшку, тяп-ляп — взбил хохолок. Наконец, как бы делая мне величайшее одолжение, обронил этак небрежно:

— Кому-кому, но уж тебе полагалось бы знать, что в школе курить запрещается.

Сам и глазом не повел в мою сторону. Дескать, такое ничтожество и взгляда не стоит. Вот тут-то у меня и вырвались те жуткие слова, которые здесь и повторить нельзя. Ах ты, сукин сын, такой, сякой, разэтакий… А с него как с гуся вода — вертится перед зеркалом. Тогда я схватил его за плечо, повернул к себе, кулак под нос сунул и, давясь от злости, прошипел прямо в лицо: