Все совпаденья не случайны
Шрифт:
– Все чисто, ничего нет!
На душе у Лаврова полегчало. Все-таки он хороший парень, этот вандал, грохнувший античную вазу. Что значат какие-то несколько тысяч по сравнению со свободой?!
Уже шел второй час, как Никита мерил шагами «обезьянник» – открытую камеру с решеткой, расположенную в дежурной части. Сидеть он физически не мог: хотелось куда-то бежать, кричать, кому-то что-то доказывать, рассказывать, что не виноват. А между тем ему даже не соизволили объяснить, в чем же его обвиняют.
Это было хуже
Как вариант, оставалось говорить чистосердечную правду. Вот только правда его такова, что за нее быстрее всего можно загреметь в тюрьму: сначала он приезжает к дому, откуда выносят тело убитого мужчины, потом появляется в квартире, где в постели лежит мертвая женщина, и наконец наносит визит человеку, который в ближайшее время тоже оказывается трупом.
«Или Каранзин уже был мертв, когда я приходил к нему? – с надеждой подумал Никита. – Тогда, вероятно, это снимет с меня подозрение в убийстве? Или, наоборот, подчеркнет причастность? Главное, что меня застали у двери убитого человека, все остальные показания можно повернуть как угодно».
От столь унылых мыслей Никите стало плохо. Он сел на скамью и прислонился спиной к холодной стене. И тут же громыхнула дверь, на пороге появился сержант и рявкнул:
– Лавров, на допрос!
«Как непредсказуема жизнь, – подумал Никита, поднимаясь и идя к выходу из «обезьянника». – Еще вчера я беспокоился о том, как более убедительно рассказать о преимуществах выбранной концепции дизайна, а сегодня размышляю о показаниях на допросе».
Опер обладал уютной, располагающей к себе внешностью. Он казался спокойным и умудренным опытом человеком, что вселяло надежду. Может быть, при каких-то других обстоятельствах между ними даже могла возникнуть дружба, но не сейчас: когда люди находятся по разные стороны баррикад, они обречены стать врагами.
В этот момент Лямзин мельком взглянул на топчущегося на пороге Никиту и буркнул, указав на стул:
– Садитесь, не скромничайте.
Казенный стул не отличался особым удобством, вдобавок еще и скрипел, стоило только Никите пошевелиться. А Лямзин не торопился. Он перебирал бумаги, что-то читал, делал какие-то пометки и, казалось, совсем забыл о том, что в кабинете кроме него еще кто-то есть.
Можно было бы, конечно, напомнить о себе, к примеру, кашлянуть, как робкий посетитель на приеме у важного начальника, или подвинуть поближе к столу стул. Хотя вряд ли получится, наверняка он привинчен к полу. А в общем-то, торопиться некуда, пусть себе следователь листает свои бумаги: что здесь, что в камере – время течет одинаково…
Никита скептически хмыкнул в ответ на собственные мысли, Лямзин поднял голову, внимательно посмотрел на него и опять уткнулся взглядом в документы.
Минуты текли отвратительно медленно. Никита старался не ерзать на стуле, не тереть нос и не хрустеть пальцами. Ему казалось, что суетливые движения непременно выдадут волнение,
А следователь все продолжал молчать. Теперь он уже не казался Никите симпатичным, мало того – Лавров начал физически ощущать неприязнь, исходящую от хозяина кабинета.
– Что вы так нервничаете? Ведь вы даже еще не знаете, о чем я собираюсь с вами говорить, – вдруг произнес Лямзин. И Никита вздрогнул, ощутив боль от впившихся в ладони ногтей. Тогда он разжал пальцы и, скрестив руки на груди, с вызовом произнес:
– А вы, гражданин начальник, конечно, на моем месте чувствовали бы себя как на отдыхе в ресторане.
– Не ерничайте, к вашей интеллигентной внешности не идет, – огрызнулся Лямзин.
Он на самом деле тянул время, но совсем не по той причине, которая представлялась Никите. Все было гораздо проще: Лямзин злился на себя. Показания свидетельниц, описывавших Никиту, сводились к тому, что все отмечали его внешнюю привлекательность, и это настроило Лямзина резко против: он недолюбливал смазливых мужчин. Увидев же в первый раз подозреваемого, неожиданно для себя ощутил симпатию к нему, казалось бы, совершенно ничем не оправданную.
Но это все эмоции, которые, как известно, эфемерны, а вот нестыковки в деле вполне реальны. И если прежде Лямзин уверенно вел дело к виновности Лаврова, то сейчас он испытывал досаду за желание быстро отрапортовать о раскрытом преступлении. В общем, Лямзин боялся ошибиться и сломать невиновному человеку жизнь.
С другой стороны, эмоции мешали трезво оценивать ситуацию: поддавшись им, Лямзин рисковал оставить на свободе преступника.
Был и третий фактор. Лямзин очень гордился своей интуицией: она еще никогда его не подводила. Так вот, чисто инстинктивно за кажущейся простотой дела Лямзин чувствовал некие подводные камни. Было во всем этом что-то странное, не вписывающееся в схему.
Потому Лямзин и молчал, стараясь навести порядок в мыслях и решить, в каком ключе вести допрос.
– Мне жаль разочаровывать вас, Никита Сергеевич, но ситуация складывается не в вашу пользу. А именно: вам сейчас, во-первых, придется объяснить, что вы делали в Алтышниковом переулке, в квартире Катерины Каранзиной, – начал нападение майор.
– Не понимаю, о чем вы говорите.
– Да? – удивился Лямзин. – А соседи вас запомнили и очень неплохо описали. Вот, поглядите.
Лямзин придвинул свидетельские показания Лаврову, и тот бегло проглядел их.
– Ну и что? Весьма расплывчатое описание. Где указано, что это я?
– Да, согласен, – кивнул Лямзин. – Не указано. Но у меня еще и из дома Антона Каранзина свидетельские показания имеются, и от соседок Таисии Тиховой, племянницы Каранзиной. Не желаете полюбопытствовать? И, смею вас заверить, они практически абсолютно совпадают с первыми.
– Я не собираюсь смотреть, – отвернулся Лавров.
– Извольте, как хотите, – притворно вздохнул Лямзин. – Значит, вы утверждаете, что ни у Катерины, ни у Таисии, ни у Антона Каранзина вас не было?