Все, способные держать оружие… Штурмфогель (сборник)
Шрифт:
– Ну вот, – выдохнул Штурмфогель. – Теперь бы хирурга…
– Километров… сорок… – сказал урядник. – Не довезем… ногу. Черт…
В стороне опять раздались выстрелы – уже более редкие и методичные. Подошел один из стрелков. Он тоже был зеленоватый.
– Там это… гнездо.
– И что? – сморщился урядник.
– Так это… смотреть не будете?
– Куда мне сейчас… только этого…
– А может… господин?..
Штурмфогель покачал головой. Он хорошо знал, что именно увидит в этом гнезде. Он читал.
– Перебейте всех, – сказал урядник. – Без жалости. Они бы вас не пожалели.
– Это да… –
– Знаешь, – сказал Штурмфогель, осматривая рану, – я мог бы попробовать. Может быть, не все сосуды перерезаны… Кое-чему нас все-таки учили. Не получится так не получится…
– Что нужно?
– Водку, иголку, суровую нитку, щипцы для бровей… да четверых, чтоб держали…
– Не надо… держать. Позови… Никола.
Минут через двадцать все было готово к операции. Во всем здании не осталось ни столов, ни лавок, поэтому работать пришлось на полу. На выдернутой из огромного сундука чистой – и быстро кровенеющей – скатерти разложили урядника и инструменты. Ассистент Никол немного отпускал жгут, Штурмфогель находил кровоточащий сосуд, прихватывал его щипчиками и вытягивал; потом передавал щипцы Николу, а сам проводил пропитанную водкой нить под сосудом и потом завязывал сверху крепким двойным узлом. Так повторялось раз за разом – и вот наконец однажды после того, как жгут был ослаблен, ярких фонтанчиков не появилось. Тогда Штурмфогель обильно полил рану чудовищно вонючим жирным бальзамом, который нашелся у одного из стрелков, обложил пропитанными этим же бальзамом кусками простыни, сверху добавил побольше корпии – и обмотал полотняным бинтом: туго, но не настолько, чтобы нога обескровилась.
Уже готовы были импровизированные, но удобные носилки; уже нагрелись возле раскаленных печных труб кирпичи, которыми Штурмфогель собирался согревать раненую ногу по дороге к экипажу; уже урядник лежал, обессиленно закрыв глаза, на этих носилках, и люди графа примерялись, как нести их вниз по винтовой лестнице, – как вдруг что-то кругом начало меняться.
Трубы, только что такие прочные и гладкие, морщились, коробились, покрывались матовой корочкой, в трещинах которой появлялся опасный ртутный блеск…
– Бегом… – в ужасе прошептал Никол. – Сейчас тут всё…
Они не успели. Трубы рухнули почти одновременно, расплескиваясь волнами и брызгами жидкого металла; из дыр в полу ударили факелы огня…
…Было несколько минут, которых Штурмфогель не запомнил. Он вновь начал ощущать себя уже во дворе. Рядом с ним были только Никол, трое стрелков в прожженных одеждах – и носилки с урядником. Они каким-то чудом вынесли его.
В донжоне бушевало пламя. Наверху один за другим лопались витражи, и потоки искр и подсвеченного дыма вылетали из очередного глубокого провала…
– Все, – сказал кто-то. – Они не придут.
Стрелки подхватили носилки и двинулись по своим следам, и Штурмфогель потащился за ними. Очень не скоро он заметил, что того пронзительного холода уже нет – а есть просто легкий морозец южной февральской ночи довольно высоко в горах, еще местами заснеженных…
Адриатика, яхта «Босфор». 1 марта 1945.02 часа
На самом деле Гуго Захтлебен был сильнее, чем хотел это показать своим врагам. За свою долгую деятельность
А вот Гютлер сломалась – это он чувствовал. У нее были отчаянно пустые глаза морфинистки, не получившей очередной дозы своего снадобья. И теперь за простое обещание поднять ее наверх, всунуть в чье-то опустевшее тело – а таких немало бродит там сейчас, когда внизу война, – Эрика сделает все, что угодно.
Гуго и сам много раз пользовался этим методом…
Они лежали в одной каюте, голые, прикованные к стойкам своих коек – ровно с той степенью свободы, чтобы иметь возможность дотянуться до параши и подтащить ее к себе. Тюремщики не потакали их стыдливости, но Гютлер, похоже, ничего не воспринимала, а Гуго мог вынести и не такое.
Первые сутки он почти не мог дышать от боли. Казалось, что раздроблены все ребра. Хотелось, чтобы не билось сердце – каждый удар отзывался пульсирующей краснотой в глазах. Но потом он научился терпеть и эту боль…
Гютлер нужно было как можно быстрее убить – не тело, конечно, а личность. Гуго мог это сделать, но для этого ему требовались ночь и покой…
Вчера покоя не было. Яхту трепало на короткой волне, Гютлер все время рвало, и Гуго, сам до полусмерти измученный качкой, ничего не мог сделать. Сегодня с полудня волнение стало стихать, к вечеру почти улеглось, и вот теперь яхта, мягко и мелко вибрируя, скользила почти по ровной воде. Очень хотелось спать.
Он слышал сонное причмокивание Эрики и в красновато-желтом свете горящей в коридоре лампочки – как раз напротив грубо выпиленного в двери квадратного отверстия – видел ее истомленное и жестокое, но вдруг ставшее очень красивым лицо. Лицо просило покоя, и он готов был дать ей этот покой…
Гуго лег на спину, нашел точку, в которую можно упереться взглядом, подобрал дыхание и стал осторожно, потихоньку выбираться из тела – но не в другое теплое, привычное, сильное и послушное тело, а прямо в неприветливый грубый вещный мир. Это было ощущениями похоже на то, как если бы он в одной рубашке и босиком вознамерился бы пересечь заледенелую каменистую пустошь.
Это заняло – если следить по часам – не так уж много времени, но показалось, что очень много. Вообще, при выходе личности из тела время начинало вести себя как-то странно, но никогда не доходили руки по-настоящему с этим разобраться.
Потом он наконец повис, как воздушный шарик на привязи, под потолком каюты, глядя вниз на тела совершенно чужих ему людей, мужчины и женщины, которых никогда ничто не соединяло, кроме коллегиальных отношений и подсознательной неприязни. Жаль, что так, подумал он. Женщина была умной, характерной, красивой и привлекательной. С ней можно было провести немало интересных часов и ночей.