Все-все-все и Мураками

Рубина Катя

И представляете, Гюнтер спрашивает: «Что это за прелесть?»

Я говорю:

— Это два моих детских друга — Кика и Пахома. Я их очень люблю, привязана к ним. Па— хома — вот этот большой. У него широкие колесики и круглая пимпочка. Он такой солидный, колесики все по цвету выдержаны: бежевый, терракота, темно-зеленый, песочный. Кика — маленький. Колесики у него тоненькие, яркие — голубой, красный, желтый, салатовый, пимпочка остренькая. В общем, Пахома примерный, а Кика — шалун. Я их помню примерно столько же, сколько себя.

Гюнтер говорит:

— У

меня тоже сохранилась детская железная дорога, и к ней — деревья, мостики, коровы.

И как-то внезапно, хотя мне кажется, ничего случайного не бывает, после всех рассказов, картин и кофе мы сильно оба расчувствовались, и как-то нас потянуло так друг к дружке, и стали целоваться, и потом дальше, и больше, и, в общем…

У меня никогда такого не бывало с малознакомыми людьми, но тут я не ощущала его как незнакомого, а как будто мы с ним уже сто лет друг дружку знали. Все это было просто прекрасно, совершенно не физиологически. Наверное, когда чувства появляются сильные, только тогда бывает так хорошо и на физическом уровне. И вся эта ситуация, в смысле секс, совсем не кажется идиотски-смешной, я имею в виду сам процесс. Потому что мне иногда приходит мысль, когда Бог все это придумывал, он был в настроении иронии и легкого юмора. Нехорошо, конечно, богохульствовать, но со стороны вся эта ситуация очень комична. И детали, и в целом.

Нет, наверное, Бог все-таки все правильно придумал. Просто когда история со змеем произошла, тут змей взял и прикололся: дай-ка я комизму немного подпущу. Так, наверное, подумал змей… Так вот тут, с нами, — никаких таких мыслей.

Все правильно, для этого и существуют такие отношения. Они гармоничны, как в природе: как трава, и цветы, и птицы, и восходящее солнце, и туман у реки, и лес с хвойными тропинками и корнями, и дух захватывает, как при спуске с крутой горы, и такая нежность какая-то… Уже вроде даже где-то вдалеке и птицы запели…

…Надо одеваться, а то Митька из школы скоро вернется.

После всего этого мне Гюнтер совсем родным показался. И по нему чувствовалось. Глаза такие добрые-добрые, руку мне поцеловал, все в духе старых мастеров — и нежность, и галантность, и страстность. Прямо как у Ватто. Только без париков, а вместо сельских просторов — мои пейзажи.

Попили еще кофе, и тут он говорит:

— Я сегодня в Германию лечу. Все так неожиданно у нас вышло, но это отлично. Я хочу срочно делать твою выставку в Кельне. Ты как на это смотришь?

Я говорю:

— Прекрасно смотрю. А как мы это будем технически делать?

— Снимем сейчас холсты с подрамников и оформим на вывоз.

Сказано — сделано. Еще час мы колупались, снимали работы с подрамников. У Гюнтера просто настоящее чутье на искусство: ему нравились все мои самые лучшие работы. Я Митьке записку написала, чтобы он обедал без меня, и мы поехали на Арбат, в Министерство культуры — разрешение на вывоз оформлять.

Там в очереди близко так стояли. А я все думала: как же мне вдруг сразу все привалило, счастья-то?! На Гюнтера смотрю: какой он у меня красивый, деловой — все раз, раз,

и готово. Получили эту бумажку важную, довольные такие вышли.

Он говорит:

— Сегодня в Кельне ночью буду. Завтра только отдам натягивать холсты, у меня там галерея прямо около собора. Завтра же к вечеру повешу работы.

Я говорю:

— У меня ничего подобного ни в каком плане никогда не было. Все так хорошо, что прямо даже не верится.

Он:

— Все просто ОК.

Договорились, что завтра он мне звонит, открывает выставку, потом сюда, делаем мне визу, и опять (уже вместе) туда, чтобы я пообщалась с посетителями и предстала перед немецкой публикой во всей своей славе.

Я спрашиваю:

— А Митьку можно с собой? Хочется, чтобы он тоже мой успех за границей увидел. Чисто для укрепления авторитета перед сыном.

— Конечно, — говорит, — даже нужно.

Расставание было немного грустным. Вот мы стоим на Арбате, все у нас славно так сложилось: Гюнтер с рулоном моих работ, любовь, выставка, все в одном флаконе, в один день, и расставаться, даже ненадолго, обоим не хочется. Поцеловались.

Он говорит:

— Позвоню. Завтра. С утра. — И пошел в сторону «Смоленской», а я — к «Арбатской».

Прихожу домой вся просто какая-то чумовая.

Митька на кухне сидит, обедает. Суп вермишелевый из пакетика сварил. Какой он у меня самостоятельный. Умница.

Кусти тоже шариков насыпал. Тот нахрустывает. Довольный.

— Что это вся комната пустыми подрамниками завалена? Где твои работы, мам?

— Митенька, мои работы уже на полдороге к славе.

— Это в каком смысле?

— Приходил один чудесной души — арт-дилер и взял их на выставку в Кельн.

— Как это — взял?

— Митя, все просто сказочно. Это удивительный человек, ему понравились мои работы, будет выставку делать, уже на вывоз оформили.

— Как-то вы все это быстро… как реактивные.

— Сегодня Гюнтер к вечеру прилетит в Кельн, завтра в своей галерее повесит.

— Угу, а послезавтра все продаст и деньги привезет.

В Митькиных словах была недетская какая-то жесткость, сарказм непонятный какой-то.

С другой стороны, что-то действительно есть во всем этом неправдоподобное — эта мысль впервые пришла мне сейчас в голову. Надо Гюнтеру отзвонить и подробности обговорить.

И тут я вдруг осознаю, что телефона-то у меня его нет. Упс.

…

Комната с пустыми подрамниками производила тяжелое впечатление. Как пустое гнездо. Но можно же себе, в конце концов, представлять, что птенчики уже научились летать и весело щебечут на ветках. Что еще остается…

Я собрала подрамники и поставила их к стене. Просто голый лес — листья облетели, бедный зайчик зябко прыгает меж мокрых сосен. Ладно, глупости, лирика, завтра. Все завтра.

Турбас сидел на пороге своего дома и ни о чем не думал.