Всегда говори «всегда» – 3
Шрифт:
– Не может, а точно…
– Ну дай сказать! Я живу нормально… как… как мышь какая-то! Серая такая, маленькая мышь! Радости я в жизни не видела. Ни любви, ни радости…
– Ах, тебе все же любовь с радостью подавай! – развеселилась Оксана. Значит, ее мысль оказалась неверна – такие, как Ленка, тоже всего хотят, только скрывают. И лишь виски развязывает им язык. – Может, и денег много тоже хочешь! – ткнула она в бок подругу.
– Главное, любовь, а с деньгами уж как получится, – грустно вздохнула Ленка и сама решительно разлила по бокалам виски. – Ну! Давай!
Они чокнулись, выпили, помолчали.
Оксана
– Ты, что ж, так и улетишь, не поговорив с ним? – словно подтверждая ее догадку, поинтересовалась Серегина.
– Не знаю, – зло огрызнулась Оксана. – Попробую отловить его сегодня. Последний раз!
Ольга приходила в себя медленно – словно после продолжительного наркоза.
Сначала она научилась понимать, что говорят няня и дети, потом заметила, что в подъезде «дежурит» Барышев, и, наконец, увидела, что выглядит ужасающе – серое лицо, запавшие глаза, непричесанные волосы.
В принципе, ей не было до всего этого дела, кроме детей, конечно, но с возродившейся восприимчивостью придется что-то делать – как-то реагировать на слова, что-то говорить, а у нее ни на что нет сил.
Даже приводить себя в порядок не хочется.
К чему?
Сегодня утром она безразлично взглянула на себя в зеркало и пригладила рукой волосы. Можно, конечно, причесаться, накраситься, переодеться, только – зачем, если глаза мертвые, внутри холодно, и хочется только спать, спать и спать…
Неожиданно в зеркале возникло отражение Анны Алексеевны. Няня смотрела на нее жестко, с вызовом. Сейчас выговаривать будет, догадалась Ольга и с усмешкой, глядя на няню в зеркало, сказала:
– Да знаю я все. Нельзя из-за мужика раскисать, потому что у меня дети и надо жить дальше. Ради них жить. Только… Не получается. Не получается…
– Тонула я как-то, – бесстрастно произнесла няня. – Давно, еще девчонкой была…
Ольга повернулась и уставилась на нее с недоумением. Еще не хватало выслушивать чужие воспоминания… Она фыркнула и раздраженно пошла на кухню, но Анна Алексеевна, как привязанная, последовала за ней.
– Пошла на Москва-реку, – монотонно рассказывала няня, – к экзаменам готовиться. Мы с матерью в Татарове жили, с Серебряным Бором рядом. Полезла в реку, заплыла далеко и в воронку угодила…
Ольга насыпала в турку кофе, налила воды, поставила на огонь. Заткнуть, что ли, уши демонстративно?..
– Вот я в этой воронке барахтаюсь из последних сил, а меня вниз все затягивает, закручивает. Воды нахлебалась, кричать пробовала – без толку. Народу на пляже мало, да и не слышно, далеко от берега. Вот и пришел мне конец, думаю. Как же так! Молодая, школу даже еще не кончила… Так себя жалко стало, что руки сами повисли и я трепыхаться перестала. Вот-вот под воду уйду. В общем, простилась я уже с белым светом, да вдруг меня как молнией шибануло. Стенд у нас на пляже стоял, старый такой, обшарпанный. «Безопасность на воде» назывался. И вот возник он у меня перед глазами, а на нем инструкция с картинками – как из воронки выбираться. Нырнуть надо в эту самую воронку.
– И вы… нырнули? – спросила Ольга.
Зачем спросила? Какое ей до этого дело? Она завороженно смотрела, как кофе поднимается к краям турки.
– Ну, видишь, перед тобой стою. Не утонула, значит.
Анна Алексеевна развернулась и ушла. Кофе убежал, заливая газ. Пламя погасло.
Вот и она погасла… И нет силы, способной ее зажечь. Как там няня рассказывала – нырнуть поглубже и отплыть в сторону?
А если сил нет?
Тебя в воронку затягивает, а ты туда же еще и ныряешь?
Господи… Закрыть бы окна и двери и не выключать газ. И тогда окончательно затянет в эту воронку. А отплыть в сторону – сил нет… Или только кажется, что их нет? Ведь нашлись же тогда, после тюрьмы, после предательства первого мужа.
Ольга решительно выключила газ и пошла в свою комнату – краситься, делать прическу и переодеваться.
Она попробует.
Попробует выплыть.
То, что с ней что-то произошло, было понятно сразу.
Ольга не выглядела отрешенной, а каменное лицо стало решительным. Она вышла из квартиры с видом человека, знающего, что делать и как жить дальше. Она обошла Барышева, сидевшего на ступеньке, словно он был досадной помехой на пути – вроде кирпича. Или грязной лужи.
– Оля! – Сергей вскочил. – Оля, подожди! Послушай меня!
Ответом ему был стук каблуков и удаляющаяся спина.
Вдруг заболело сердце – впервые за всю жизнь, – всерьез, сильно, заболело давящей, не дающей дышать, болью.
– Оля!
Перед носом захлопнулась подъездная дверь.
Как крышка гроба.
На этот раз он догонит ее, даже если это будет стоить ему сердечного приступа, а может, и жизни…
Сергей вздохнул поглубже, схватился за разрывающуюся от боли грудь и выбежал из подъезда.
– Оля, подожди!
Она уже садилась в машину, как прежде, элегантная, холеная и красивая. Только очень уж холодная.
Дверь захлопнулась у Сергея перед носом – опять эта проклятая дверь! – и машина, обдав его снежной крошкой, словно плюнув в лицо, уехала.
– Я не уйду отсюда! – закричал ей вслед Барышев. – Слышишь?! Я буду приходить каждый день! Я буду дежурить у твоих дверей вечность, пока ты не простишь меня!
Сердце словно лопнуло в груди. Чтобы не упасть от дикой боли, пронзившей все тело, Сергей, согнувшись и схватившись за грудь, добрел до лавочки и повалился на нее.
– Мужчине плохо! – как сквозь вату услышал он женский крик. – «Скорую» вызовите!
– Не надо, – теряя сознание, прошептал Барышев. – Я хочу умереть…
Все утро Грозовский размышлял, как бы ему связаться с Сергеем.
Его телефоны не отвечали, а ехать в «Стройком» было неудобно, да и некогда. А поговорить надо позарез, потому что Надька места себе не находит, даже ревновать перестала и хозяйство совсем забросила – с утра до вечера все читает какие-то психологические книжки, отыскивая рецепты, как помочь человеку выйти из стресса.