Всего одна жизнь
Шрифт:
Мы подарили ему скальпель. Он хотел оставить у себя память о спасательной медицинской экспедиций, участником которой считал себя с полным на то основанием. Мы его поняли.
До отделения добираемся к половине третьего. В ординаторской одна Антонина. Старательно выводит слово за словом никому не нужные строки в дневнике. Николай, видимо, занят своими больными. Сегодня его, урологический операционный день.
— Петр Васильич просил вас зайти к нему, как только приедете с аэродрома, — сообщает мне Антонина.
Поднимаюсь к заведующему и коротко рассказываю о поездке.
— Хорошо. Молодцы.
— Пришел ответ экспертизы?
— Я сегодня звонил туда. Так что «дела» не будет.
Помолчали. Потом я все же решил задать мучивший меня вопрос. Петр должен быть в курсе, раз он звонил в разные концы.
— А что там, на шахте?
— А что тебя интересует?
— Как раскрутилось там происшествие?
— По-моему, как несчастный случай. Ждут заключения экспертизы. Не ответа, а развернутого заключения с выводами.
— Гады!
— Твои недоброжелатели?
Я смотрю на насмешливое лицо Петра, на влажные редкие его волосы, старательно зачесанные слева направо, чтобы прикрыть лысину. По всему видно — помогал Николаю, потом принимал душ.
— Да, мои недоброжелатели.
— Тогда их, наверное, очень мало, гадов. Жить вполне можно.
Я пропускаю это мимо ушей.
— Хруст сказал: «Мы всегда так делаем». Про балки. Ему-то я верю. Они всегда так делают. Они же работяги! Им — побыстрее, побольше сделать и получить. Это же ясно! Понимаете, Петр Васильич?
Он молча курит, не отрываясь смотрит на меня. Я черчу ногтем на углу стола квадраты.
— Это значит, что плохо контролируют их работу, мало бывают с ними там, в шахте, те, кто должен контролировать и быть…
— Ты хочешь?.. — говорит Петр Васильевич.
— Я обращусь к прокурору. Каримов и все его ребята отвечают за технику безопасности, они должны обеспечивать ее, должны знать, что делается в шахте. И пусть они несут ответственность, а не стараются переложить ее на кого-то!
Я поднимаю глаза на Петра Васильевича.
— Почему вы молчите?
— Я согласен с тобой. Однако…
— Погодите… Скажите мне, почему нужно терпеть сволочей, вроде Каримова? Он бездельник и демагог, и я не собираюсь молчать…
— И не нужно. Даже напротив. А если бы дело на тебя было начато, ты бы обратился к прокурору? Ну-ка, отвечай честно!
Я растерялся. А ведь действительно не обратился бы! И как я тогда мог бы обратиться?
— Но, Петр Васильич… Это выглядело бы просто как какой-то ответный удар. Как мщение… Ну… как уловка, что ли…
— Разве суть всей истории изменилась бы?
— Нет, конечно… Хотя в моральном аспекте…
— Черт бы вас побрал! — неожиданно зло сказал Петр. — Когда вас бьют, вы становитесь совсем как медузы. В воде красивые, а как только выбросило на берег — кисель…
Я с удивлением смотрел на него, а он, прикрыв глаза, дымил немилосердно.
— Извини. Мне больно, что порядочные люди обычно самые незащищенные. И беззубые. Иди.
Я вышел из его кабинета, но довольно долго стоял у двери, думая о его словах. Ничего себе, поворот разговора! И наверное, Петр прав.
Не заходя в ординаторскую, я оделся и вышел
У ворот меня догнал Полкан. Высунув язык, радостно вертел своим пушистым хвостом. Я похлопал его по шее, погладил иссеченную рубцами грудь.
— Вот как, братец… Целую неделю бездельничал, не был у вас. Ну, с понедельника начнем…
Он убрал язык и внимательно посмотрел на меня.
— Нет, нет! Ты теперь больничный сотрудник. Сторож. Теперь тебе только конфеты…
И он снова горячо задышал, вывалив из пасти язык.
Из проходной я позвонил на терапию. Лене. Сказал, что зайду вечером. Это будет трудный разговор, я знаю. И может быть, для нее еще более трудный, чем для меня.
От больничного городка улица скатывалась вниз. По генеральному плану она вся будет застроена двух- и трехэтажными каменными домами. Дома эти уже кое-где поднимались — на пустырях, на месте заброшенных огородов и развалившихся от времени сараев и домишек. И улица уже пахла битым кирпичом и раствором — запахами растущих городов. Но все же здесь еще царили деревянные бараки. Крепкие, коренастые, они пялились на белый свет рядами одинаково занавешенных окон. Люди обживали эти бараки, они обрастали сараюшками, голубятнями, баньками. От этой неплановой застройки к запаху кирпича и раствора примешивался густой дух свежевыструганных досок, сырого дерева. Привычный этот запах неожиданно вызвал во мне воспоминания о тайге. Еще свежее и острое, оно было успокаивающим, делало шаг размереннее, дыхание ровнее, а мыслям придавало неторопливость и какую-то отстраненность от мелких будничных соображений.
Мне захотелось вдруг попытаться представить жизнь в целом, как это было там, в лесу, когда я пытался охватить воображением всю громадность тайги. И я стал думать о том, что люди всегда, наверное, стремятся к ясности, к возможно большей ясности во всем. Но цель эта обречена остаться вечным идеалом, так как полная ясность доступна в простом, а в сложном достичь ее трудно, может быть — невозможно. Но если это так, то человеку остается положиться на свою совесть и ждать того же от других…
Всего одна жизнь
1
Здание клинической больницы пряталось в зелени парка, высветленной уже обильной желтизной. Парк был пуст и тих в этот ранний час. Еще не раскрашенное солнцем безветренное утро не тревожило листьев на ветвях и дорожках, на кучах угля, запасаемых к длинным осенним и зимним месяцам у котельной. Могло показаться, что эта небольшая часть города у еще тихого проспекта, вздрагивавшего пока лишь от редких автомобилей, крепко спит. Но у одного из торцов больничного здания — у входа в приемный покой — стояла машина скорой помощи с работающим мотором. Сквозь заросли сирени, прижавшиеся к серым стенам, из окон первого этажа пробивался меркнувший с каждой минутой свет.