Всего одна жизнь

Гай Артем

Зазвенело над головой железо, и троллейбус остановился посередине площади. Водитель в темных очках выскочил, стал дергать за веревки. «Если через минуту-полторы не поедем, опоздаю, — подумал Кирш. — Опять опоздаю. Нехорошо…» А водитель все не мог попасть роликом на провод. Очки бы, что ли, снял?.. Неловкий парень. Ну что, интересно, было бы, когда б хирурги, например, недотягивали узлы, которые они вяжут? Четверть человечества, наверное бы, уже тю-тю: от каждого аппендицита — в ящик… А тут, поди ж ты, полнехонький народу троллейбус стоит — и ничего. И ведь полтроллейбуса

опаздывает. Какой-то нервный товарищ не выдержал, полез к двери, выпрыгнул и, зло глянув на водителя, независимо зашагал через забитую транспортом площадь. Плохо нервным в наш технический, торопливый век.

Утренняя конференция несколько затянулась — история Кухнюка вызвала повышенный интерес.

В коридоре штаба было уже пусто, когда покидали конференц-зал. Петр Петрович, тридцатипятилетний невысокий сухощавый мужчина в ярко начищенных туфлях и остро отутюженных брюках, нервно говорил, то поправляя модный галстук, то оттягивая пальцем плотный ворот накрахмаленной рубашки:

— Аффект? Какой же это аффект! — Его смуглое, тонкое лицо выражало негодование. — Забежал с улицы и, слова не говоря, убил человека! Не чем попало, а взял ружье, зарядил, прошел к нему в комнату…

— «Ревность — уж-жасная страсть», — процитировала Лидия Антоновна строку из «Прописных истин» Флобера.

Серафима Ивановна, заведующая терапевтическим отделением, посмотрела на нее из-под седых бровей и сказала:

— Милочка, вы очень оригинальная особа…

Серафима Ивановна если и читала когда-то Флобера, то, наверное, успела забыть. Сохраняя максимум достоинства, она пошла по холлу второго этажа к себе на отделение. Лида показала ее прямой спине кончик языка, Герман не сдержал улыбки, а сосредоточенный на своей мысли Петр Петрович ничего не заметил. Они поднимались по парадной лестнице, отделанной под мрамор, с истершимися посредине ступенями.

— Настало время расстреливать шептунов, вроде тех, что бегали уведомлять Кухнюка, — твердо сказала Лидия Антоновна. — На мой взгляд, провокатор отвратительнее убийцы.

— Здесь я не хочу с вами спорить, — согласился Петр Петрович. — Но признайте все же, что во второй половине двадцатого века поступки, подобные кухнюковскому, — просто неправомерны!

— Не заблуждайтесь, шеф. Человеческая эмоциональность неизменна. Я убеждена в этом, — изрекла Лидия Антоновна.

Герман едва сдерживался, чтобы не рассмеяться.

— Возможно. Но ее проявления! — настаивал Петр Петрович.

— А что проявления? Меня бы, наверное, приятно взволновало, если бы что-нибудь совершили ради меня. Или вы, в отличие от всех, считаете меня недостаточно современной?

— Что… «совершили»? — оторопело произнес Петр Петрович, останавливаясь. Он не понимал, шутит она или говорит серьезно. — Даже… убийство?

— А что? — с вызовом оказала Лида.

— Ну, знаете!.. Женское начало, вероятно, забивает в вас все прочее…

— Так это хорошо, шеф? Раз забивает все же «прочее»?

Герман хмыкнул, а потом сказал примирительно:

— Ладно, Петя, сходи-ка

лучше к этому убийце и посмотри, все ли мы делаем, что нужно для его выздоровления.

Они поднялись уже на четвертый этаж. Петр Петрович побежал в реанимационную плановой хирургии, и Герман с Лидой остались одни у двери в ординаторскую анестезиологов.

— Зачем вы всех разыгрываете, Лидия Антоновна? — усмехаясь, спросил Герман.

— Иногда со скуки, иногда оттого, что противно, когда все так чинненько и благоразумненько. Но об этой истории с Кухнюком — я серьезно. — Лида вытащила из кармана халата пачку «Стюардессы», предложила Герману. — Зайдите в гости. Покурим. У нас хорошая ординаторская, уютная.

— Как-нибудь в другой раз.

— Все дела, дела?

Опять она смущала его, делала неловким и неприятным самому себе.

— Как только вы находите время для водных прогулок?

В больнице многие знали об увлечении Германа. Он усмехнулся:

— Это необходимость.

— Неужели?

— Чему вы удивляетесь?

— Мне казалось, — серьезно сказала Лида, — что развлечения не могут стать необходимостью. Это уже скорее распущенность.

Теперь пришла его очередь удивляться. Собственно, он совершенно не знал ее.

— Досуг — большая часть нашей жизни, — сказал Герман после паузы.

Лида курила, задумчиво глядя на него.

— Что ж… Наверное, вы правы. Просто мой досуг никогда не был организован какой-то идеей, что ли…

— А вы попробуйте.

— Для прогулок на воде у меня нет возможностей. — Выражение ее лица и тон снова стали чуть-чуть ироничными. — Разве что вы поможете мне испробовать. А?

— Отчего же… — Скрывая смущение, он протянул ей руку: — Спасибо, вы сегодня здорово помогли нам.

Но не успел он войти в ординаторскую, как Кирш протянул ему трубку:

— Вас, Герман Васильевич.

— Вы не сказали главного — где и когда искать вашу лодку, — услышал он серьезный голос Лиды и представил себе ее смеющееся лицо. Он был настолько ошарашен, что ничего не смог придумать в ответ и пробурчал:

— Третий бон в парке… После шести, наверное…

— Все ясно! — И гудки отбоя.

Он покачал головой: чертова девчонка! И до него добралась. Надо подумать, как ее отбрить…

Лида переоделась, привела в порядок волосы, примятые колпаком, подкрасила губы. Села и снова закурила. Утром после дежурства она курила особенно много. В обычные дни — меньше полпачки, на дежурстве не хватало и целой. В ординаторской никого не было, все анестезиологи разошлись по отделениям — готовиться к операциям, осматривать своих вчерашних подопечных в многочисленных реанимационных палатах. На каждом этаже была такая палата — плод неукротимой деятельности заведующего анестезиологическим отделением Петра Петровича. Лида говорила, что он, пользуясь страстью Бати к новшествам и мягкотелостью нового главврача, распихал реанимационные палаты во все углы здания, словно основная работа больницы — оживление полутрупов. И теперь здесь можно только тихо помереть, но никак не погибнуть.