Всего одна жизнь
Шрифт:
И уж, наверное, не было в этот час менее сонного места в городе, чем сам приемный покой. В вестибюле на длинных скамьях ждали наспех одетые встревоженные люди. Табачный дым поднимался к плафонам высокого потолка и оттуда лениво тек к широким стеклянным дверям, в безоблачно голубеющее утро. А в большом зале, разгороженном кабинами, словно в сотах, двигались, сидели, лежали люди…
В одной из операционных отделения экстренной хирургии на третьем этаже заканчивалась операция аппендицита, пятая за эту бесконечную ночь. Осталось только наложить несколько швов.
Загорелый мужчина, распростертый на столе, напряженно молчал, облизывая сухие губы.
— Мы
— Чего уж теперь… — буркнул тот.
Герман Васильевич, заведующий отделением плановой хирургии, был сегодня ответственным дежурным. Оперировавший молодой доктор, всего месяц-другой как пришедший из института, не очень быстро, но весьма старательно завязал последний узел.
— Все! — удовлетворенно сказал молодой хирург.
— Спасибо, — отозвался из-за простыни больной.
— Надежда Петровна, позвоните в приемный, выясните, нет ли там чего-нибудь еще, — попросил Герман Васильевич санитарку.
— Ну, уж… может быть, хватит на сегодня, Герман Васильевич, — взмолилась операционная сестра.
— Да-а, бедная Валечка, — посочувствовал молодой хирург. — Шесть часов у стола!..
— Она привыкла. — Герман, сцепив у груди руки, смотрел, как хирург кладет наклейку на рану. — И вы привыкнете, Толя. Работа. Разве вы еще не заметили, как хорошеют на ней даже самые красивые операционные сестры?
— Ох уж, Герман Васильевич! — не без кокетства произнесла сестра, глянув на Германа поверх маски заблестевшими глазами.
— Размывайтесь, — разрешила вернувшаяся из предоперационной санитарка и стала развязывать тесемки на халате Германа.
До конца дежурства оставалось немногим больше двух часов. «Теперь, вероятно, все», — подумал Герман.
В широкие окна предоперационной, обращенные на юго-восток, вовсю било уже солнце. После строгого света операционной лампы этот буйный поток ослепил Германа. У стола, зажав в руке какой-то инструмент, спала вторая операционная сестра.
День начинался ясный, обычный для нынешней тихой осени. Герман с удовольствием подумал о своей лодке, о длинномордой ушастой Нерте, о любимых своих снастях… Но сначала — в палату, к этому, как его, — Кухнюку. Потом можно будет выйти в парк, хоть немного освежиться. При ярком свете солнца история Кухнюка представилась нереальной: расстрел соседа по коммунальной квартире?.. Выдумка больного разума, да и только.
Герман снял перчатки и стерильный халат, бросил их на табурет, закурил, пощурился на солнце и вышел в холл третьего этажа, где, как и на всех четырех этажах больницы, было много зелени в кадках и горшках. Вся зелень в здании, да и в парке, содержалась уже не в том идеальном порядке, что при прежнем главном враче, но за нею еще следили старые санитарки и дворники, хотя все чаще слышалось недовольство по поводу пыли, которая скапливается на широких листах фикусов и требует рук да рук.
Герман неторопливо поднялся на четвертый этаж. Кухнюка он положил в свое отделение в палату реанимации и усиленного лечения (обычно эти палаты называли просто реанимационными). Он не хотел, чтобы кто-то другой вел оперированного им больного.
Кухнюк спал или находился в забытьи, но пульс и давление были нормальными, в вену капал раствор, какой-то очередной раствор, необходимый больному, по мнению врача-анестезиолога. На вопрос Германа, где врач, анестезиологическая сестра ответила, что Лидия Антоновна вышла покурить. От разговора встрепенулся клевавший носом у окна милиционер в халате,
Кухнюка привезли вчера вечером из следственного изолятора со жгутом на шее, наложенным по всем правилам хирургического искусства — через руку, поднятую вдоль здоровой правой половины шеи. Такое увидишь нечасто. Даже за двадцать лет в хирургии можно не увидеть. Конечно, доктор там, в следственном изоляторе, оказался молодцом. Только благодаря ему Кухнюк остался жив. Неизвестно как припрятанной бритвой он рассек правой, вероятно, рукой мышцы на левой половине шеи и сонную артерию. Его привезли около десяти вечера. Все так же, с жгутом через руку, дежурный анестезиолог начал наркоз, и Герман приступил к операции. Можно было, конечно, просто перевязать раненую артерию, но ведь это была сонная! Что будет потом с больным? Герман решил сшить артерию, но сделать это не удалось: было повреждено около сантиметра бесценной стенки сосуда, и Герман вшил между двумя концами артерии тонкую гофрированную трубку, трансплантат.
Хирургия сосудов и сердца особенно интересовала Федора Родионовича, руководителя хирургической кафедры. До смерти прежнего главного врача профессор не мог развернуться — главный скептически относился к «рискованным новшествам», как он называл операции на сердце, а без его согласия никто не мог ничего начать.
Прежний главный, которого сотрудники с военных лет называли Батей, строил эту больницу, в войну был начальником госпиталя, развернутого в ней, да еще исполнял обязанности ректора медицинского института. Авторитет его немыслимо было поколебать. Депутат областного Совета, Батя был действительно полновластным хозяином в больнице. Одним из первых он подключил «свои отделения» (именно так он и выражался) к легочной хирургии, организовал в больнице анестезиологическое отделение — тоже одним из первых в стране, следил за тем, чтобы оборудование было самым современным, требовал, чтобы внедряли везде методики, отвечающие духу времени и стремительному развитию медицины. Но вот то, что он не признавал…
Уже через год после его смерти было открыто новое отделение, где стали с успехом заниматься сосудистой и сердечной хирургией.
Одним словом, Кухнюку повезло дважды подряд — сначала с врачом в следственном изоляторе, а затем и с больницей, дежурившей по скорой помощи в день его попытки самоубийства. Собственно, судить, насколько ему повезло второй раз, было еще рано, хотя синтетический кусок артерии вел себя пока молодцом, сердце беспрепятственно гнало по нему кровь к мозгу.
Герман вышел из палаты и направился в ординаторскую. За его столом у окна расположилась Лидия Антоновна, молодой анестезиолог, которую почти все в больнице звали просто Лидой. Закинув ногу на ногу, она — курила и поглядывала в зеркальце, зажатое в руке. На красивом ее лице с крупноватыми чертами и большими темными глазами невозможно было разглядеть признаков усталости, хотя она определенно не сомкнула за всю ночь глаз.
Крепкие длинные ноги Лидии Антоновны были открыты выше колен. Герман чувствовал себя в ее присутствии, особенно когда им случалось оставаться наедине, стесненно, она смущала его и, вероятно, знала об этом.
— Ну что, Герман Васильевич, службу можно считать завершенной?
— Не торопитесь, еще целых два часа. — Герман прошел к своему столу и сел напротив Лидии Антоновны, придвинул телефон, снял трубку и набрал номер.
Лида скосила на Германа темные веселые глаза:
— Такая ночь, наверное, старит на целый месяц. Как вы думаете?