Всего одна жизнь

Гай Артем

— Ну, Тузлеев, — взмолилась сестра, — меня же будут ругать за вас. Скоро уже обход, тогда вам, возможно, разрешат…

Он махнул рукой:

— Ладно, ладно, я не дитя малое.

Шаркающей походкой, чувствуя слабость в больных своих ногах, Тузлеев пошел к двери. Кухнюк следил за ним, и Тузлееву вдруг стало жутко. Ему показалось, что этот человек готов вскочить. Вот собирается, вот сделал какое-то едва приметное, начальное движение… И ведь не уйти от него!.. Тузлеев остановился:

— Сестра!

Она

была рядом и он взял ее под руку.

— Отведите меня в мою палату.

— Это невозможно.

— Как невозможно, что значит невозможно? — брюзжал он. — Там мои вещи, мои папиросы…

— Все здесь, Тузлеев, а там уже другой больной.

— Как другой? На моем месте? — Он был поражен. Какое хамство!

— Сейчас ваше место здесь. И вам предписан постельный режим. Давайте я помогу вам лечь, — уговаривала сестра.

Кухнюк, не моргая, смотрел на него. Без всякого выражения, но это и было самым неприятным.

— Я не буду здесь! — вскрикнул Тузлеев. — Слышите, ни минуты больше не буду.

В дверях появился милиционер в халате поверх кителя и с книгой в руке. Тузлеев крепко держался за сестру и подвигал ее к выходу.

Больные и медицинский персонал готовились уже к очередному дню: обходу, операциям, процедурам. Поднимались сегодня неохотно, а поднявшись и приведя себя в порядок, бродили по коридорам или тоскливо стояли у окон, глядя в неприветливый мокрый парк, на ветви, качавшиеся под серым, набухшим влагой небом.

В коридоре у дверей реанимационной Тузлеев и сестра столкнулись с Власовым.

— О, сослуживец! — расплылся Власов. — Я тебя проведывать иду, а ты, гляжу, меня. Как живой.

— Власов, — обрадовалась сестра, — проводите его пока к себе в палату. До обхода.

— Можно, — согласился Власов. — Ну, цепляйся, сослуживец.

Они медленно двинулись по коридору.

— Ну, как на том свете, не шибко страшно? — не переставая улыбаться большими кривящимися губами, говорил Власов. — Ты что же это, сослуживец, не молодой вроде бы, а баловник…

— Перестань, этим не шутят, — проворчал Тузлеев.

— Ну, отец, какой же ты фронтовик? К смерти ведь привыкнуть надо. То-то, гляжу я, не Герой ты Союза… Жаль, что запоздал я родиться. Не умирать бы мне от постылой язвы, а на лафете, под кумачом, со Звездой на груди…

— Балаболка.

— Вот тебе крест, сослуживец. Не веришь?

— Что же, каждый Звезду, по-твоему, на войне должен получить? — разозлился Тузлеев.

— А как же! — удивился Власов. — Обязательно!

— Дурак ты, — выругался Тузлеев.

— Исправлюсь. Молодой, — рассмеялся Власов. — Ну, ладно, ладно. Знаешь ведь, что люблю заводить. Не день в одном окопе сидим, — примирительно сказал он и, наклонившись, добавил тихо: — Я ведь завидую тебе.

— Дурак дураком! —

усмехнулся Тузлеев.

Власов снова рассмеялся:

— Все у тебя, сослуживец, дураки. Видно чего-то ты сильно недопонимаешь.

На широком балконе в конце длинного коридора Борис делал зарядку. Через открытые стеклянные двери видно было, как пружинисто приседает. Рядом махали руками еще несколько человек.

— Очень заразительный человек наш новый сослуживец, — одобрительно заметил Власов. — Он еще и нас с тобой, отец, к зарядке пристрастит.

Женя лежал на спине, вымытый, причесанный, закрыв глаза и вытянув на одеяле руки. Тузлеев поморщился. И тут серый лежит! Там белый страшный, тут серый невеселый. Черт их разберет, стоящих у самого своего края, убьют или сами помрут. И то и другое жутко. Трупы пугали Тузлеева. Он и на похороны никогда не ходил в последние годы. Отец помер еще в войну, а на панихиды по сверстникам своим — знакомым ли, родным — не ходил. Вроде бы немало смертей насмотрелся в войну, а к старости словно другой человек в нем родился.

— Это кто такой? — с опаской спросил он у Власова, указав глазами на Женю.

— Сослуживец, — ответил тот. — Кому же здесь еще быть? Которому брат почку отдает.

— А-а, — недоверчиво протянул Тузлеев. — У стал я…

— Ложись на мою родную, — предложил Власов. — Люди, сказывают, хлебом делятся. А я не хуже людей. — Он помог Тузлееву лечь. — Вот так. Потом Герман что-нибудь придумает.

— Вишь, что со мной сделали, — ворчал Тузлеев. — Ну и врачи! Едва не угробили.

— Так ты ж сам напросился, чтоб тебе кровь перелили.

— А что? Не заслужил я, что ли? — обозлился Тузлеев. — Мало я ее пролил за этих же вот докторов!

— Почему же за докторов? — удивился Власов. — Они тоже небось в войну из костей и мяса состояли.

— Ну, за нынешних молодых… И за тебя тоже…

— Брось, сослуживец! Негоже на земле своей родной счеты разводить, — неожиданно серьезно сказал Власов. — Плохо это. Я, может, за эти тихие клены, что под окном, хотел бы жизнь отдать. А ты — за молодых… Жить-то тогда зачем?

— Зачем, затем… — буркнул Тузлеев, закрывая глаза. Ишь ты, пристыдил. Болтун. Вот так все они. Должником еще помирать будешь…

Вошел Борис, с удивлением уставился на старика, лежавшего на власовской койке.

— Здравствуйте.

Тот открыл глаза, глянул на него и снова закрыл.

— Ну, как тебе, старлей, моя напарница? — снова, по-своему, криво улыбался Власов.

— Чудак ты! — рассмеялся Борис и, снята рубаху, пошел к раковине в углу.

— Вот, отец, человек новой формации, — говорил Власов, рассевшись на кровати Бориса. — Пример для нас с тобой и для всего поколения. Человек, готовый все отдать ближнему.