Всего одна жизнь
Шрифт:
— Профессор, мне перелили не ту кровь! — неожиданно сказал Тузлеев, поднимаясь ему навстречу.
— Да? Я слыхал, что у вас была сильная реакция на переливание, — спокойно ответил Федор Родионович. — Как вы себя чувствуете сейчас?
— Вам тоже не сказали, что другую перелили?
— Товарищ уважаемый, профессор торопится на лекцию. У него ведь не обход сейчас, — энергично подключился ассистент.
Федор Родионович молча шел по коридору. Так же молча свернул в реанимационную палату. Кухнюк высоко лежал на поднятом
Федор Родионович подошел к Кухнюку, поздоровался, осмотрел повязку, чуть сдвинув ее книзу пальцами правой руки, прощупал у углов нижней челюсти биение сонных артерий.
— Как вы себя чувствуете? Головных болей нет?
Кухнюк отрицательно качнул головой.
— Вам трудно говорить?
— Вы — профессор?
— Да.
— Скажите… — Кухнюк замолчал.
— Я слушаю вас.
— Можете вы взять у меня почку?
В палате возникла напряженная тишина, словно ее вогнали туда одним ходом мощного насоса.
— Я слыхал… Я прошу, профессор! Прошу… — Две неестественные на этих белых щеках слезы сбежали к широкому подбородку.
Федор Родионович спускался по лестнице в аудиторию, все еще пораженный этой просьбой Кухнюка. Да, да, конечно! Этот несчастный именно так видел свой последний шанс опять почувствовать себя человеком! Пусть хоть перед смертью…
9
В парке было сыро, за одну холодную дождливую ночь дорожки покрылись толстым лиственным покровом — деревья покорно приняли приход запоздалой осени. Однако к середине дня выглянувшее солнце быстро прогрело воздух. Ветви стряхивали с себя холодные капли, радостный шумок пробегал по кустарнику.
В парке Власова поджидала Клавдия.
— Клавуня, ты?.. Никак работу бросила! На пенсию, что ли, подалась?
— Не болтай! Я вроде бы на обеде… — быстро заговорила она. — Вот! — И протянула к нему сжатый кулак.
— Бокс вместо обеда?
Она рассмеялась радостно и разжала пальцы. На ладони лежал ключ.
— Видишь? На! Квартиру тебе дали, однокомнатную.
— Давно пора.
— Ты не рад? А я-то бежала…
— Бегать полезно, так что не в проигрыше, — улыбался большущим ртом Власов.
— Нет, ты просто невыносим!
— А чего тогда бежала?
— Действительно не рад?
— А мне, по правде, и в общежитии неплохо. Даже веселее. Жениться вроде бы не собираюсь…
Клавдия сунула ему в руку ключ и побежала по аллее к воротам. Власов догнал ее, взял под руку:
— Клавуня, ты что? Обиделась? Ты что, не знаешь меня?
— Знаю, — всхлипывала она, — и ненавижу…
— Ну, вот тебе и раз… — растерянно произнес Власов. — От любви до ненависти и шага не было…
— Оставь меня! — Она резко отстранилась. — Все шутишь, а сам злой!.. — и быстро зашагала прочь.
Власов
— Власов, милый, где же это вы пропадаете? — встретила его в коридоре Прасковья Михайловна. — Я только что из вашей палаты.
— Прогулял, выходит, обход… — Он, улыбаясь, поглядел на часы. — Что это вы сегодня так рано отоперировались? Мало было сослуживцев? Меня бы взяли.
— Не торопитесь. Чем лучше подготовитесь, тем надежнее будет.
— Надоело, честно говоря, лежать. А потом, я слыхал, вы в отпуск уйдете. Скоро ведь?
— Ничего, другие останутся.
— Э, нет! Я только вам доверяюсь. Вы мое нутро уже знаете, а я вас знаю.
— Спасибо… Но я все же… наверное, не успею прооперировать вас.
— Я могу и подождать! — весело тянул рот до ушей Власов. — Я человек верный…
— Я знаю это. И люблю вас. И очень хочу, чтобы у вас все было хорошо… — взволнованно сказала Прасковья Михайловна и быстро пошла по коридору.
Власову было жаль ее. Такая неприятная история с переливанием! Да еще квартирные неурядицы… Ну вот, разве же это справедливо — ему, одинокому, дают квартиру, которая, в общем-то, ему и не очень нужна…
В ординаторской царил беспорядок, обычный для операционных дней. На столах громоздились не обработанные еще истории болезней, на спинках стульев, на шпингалетах окон, на диване были развешены или просто брошены рубахи, халаты, галстуки… Герман окончил свои операции раньше. Теперь он записывал с Лидией Антоновной, взявшейся ему помогать вместо ушедшей на обход Прасковьи, протоколы операций. Лида была в их бригаде анестезиологом. Диктуя, он писал в истории, а она — в операционный журнал.
— Медленнее, Герман Васильевич! Я пишу крупнее и разборчивее, и мне нужно, естественно, больше времени, — протестовала Лида, стряхивая пепел с сигареты в пепельницу.
— Где вы застряли? — терпеливо спросил Герман.
— Как неуважительно! Я остановилась на червеобразном отростке. Что с ним?
— «…червеобразный отросток длиной десять сантиметров, спаянный…» — повторил медленно Герман.
— Ну, спаянный… Дальше! Вы замечали, что диктуете страшно неритмично?
Герман рассмеялся:
— Вы просто невыносимы, Лидия Антоновна.
— Вот это уже лучше. А если бы вы назвали меня Лидой, это было бы замечательно. Я готова уже заняться стенографией.
После случившегося вчера Герман чувствовал себя наедине с нею еще более скованным и неестественным, чем обычно.
— Как вы насчет стенографии? — напомнила Лида.
— Это лишнее, — сказал он спокойно.
— А что нужно мне предпринять, чтобы стать ближе вам? — серьезно спросила она, гася сигарету и не отрывая от него взгляда.