Всего одна жизнь
Шрифт:
— Зарабатываем мы — будь здоров! Похлеще твоего генерала, — хвастал он. — И другие бригады нам, естественно, завидуют. А бездельники — так те просто ненавидят! Ведь по нам министерство нормы составляет!..
Борис смотрел на него, открыв рот:
— Ну, знаешь, сам люблю повеселить, но такого вранья не слыхивал!
И они стали смеяться, глядя друг на друга, как старые добрые друзья.
— Не веришь? — сказал наконец Власов.
— Нет.
— Ну, и правильно. Но бригада у нас действительно что надо и заработки хороши.
Помолчали,
— А тебе не страшно почку отдавать? — неожиданно спросил Власов.
— Ты-то откуда знаешь?
— Да об этом вся больница уже знает.
Борис махнул рукой:
— Только бы все было нормально…
Власов ударил его большой ладонью по коленке:
— Все так и будет! Поверь уж, у меня нюх. Поступает какой-нибудь малый, вроде бы и ничего — здоровее меня, а я гляжу на него и вижу — не жилец. И точно. Через недельку повезли в дальнее отделение ногами вперед. А у вас все будет хорошо!
— И я так думаю… Уверен, что проскочим.
— Точно. — Власов откинулся на спинку скамьи. — Ты молодец, сослуживец. Я бы тоже отдал… Вот тебе, например, отдал бы!..
Борис улыбнулся.
— Опять не веришь? — настороженно спросил Власов.
— Верю.
— Правильно. Это я серьезно. — И, помолчав, добавил — А знаешь почему? Человек ведь из обезьян: все перенимает. Так и идет цепочка. А вот первым звеном стать, наверное, не просто…
Борис молчал и с благодарностью думал об этом человеке, так неожиданно поддержавшем его в минуту, когда, казалось, каждый стремился отговорить его. И мать, и брат, и даже профессор.
— О, опять Клавдия идет! — сказал Власов. — Ну и настырная!
— Кто? — не понял Борис. — Жена?
— Да нет, женщина просто. Мужчинам ведь без женщин никак, и наоборот — тоже.
— Невеста, значит? — улыбнулся Борис.
— Мне уже двадцать восемь, сослуживец. Какие тут невесты! Но доконать она меня хочет… Работаем вместе.
К ним подходила невысокая женщина с приятным, хотя и довольно сильно подкрашенным лицом, одетая модно и ярко.
— Вишь как разнаряжена! На свидание! — буркнул Власов, но в голосе его не было осуждения.
— Здравствуйте, — сказала женщина, подходя, мелодичным голосом. — Власов, а у меня есть для тебя радостное известие.
— Садись, Клавдия, — радушно предложил Власов. — Весть — это хорошо. А как насчет четвертинки — радостная ведь, говоришь, весть-то?
— Ох, беда с ним! — доверительно сказала Борису Клавдия, присаживаясь на скамью.
Борис рассмеялся и встал.
— Ничего, с таким и бедовать не скучно. Всего хорошего. Пойду к брату.
— Ну-ну, погоди!.. Клавуня, меня язва мучает, не усугубляй.
— Действительно нет. Я торопилась.
— Эх ты!.. — горестно развел в стороны длинные руки Власов. — А так надо бы… Ребята придут?
— Привет тебе от всех. Завтра придут.
— Что же, сослуживец, отложим до завтра, — грустно сказал Власов. — Завтра, конечно, это не сегодня, но ты не расстраивайся. Завтра даже веселей будет: папашу Тузлеева прихватим.
Допоздна развлекал Власов
День начинался серый, влажный. Под утро пошел дождь и нудно бил в стекла несколько часов кряду. В реанимационной палате все время горел свет и туда-сюда сновала дежурная сестра. Тузлеев проснулся часа в три и не смог с тех пор заснуть, невзирая на все полученные таблетки и уколы. Он чувствовал бы себя совсем неплохо, если бы не разбитость и бессонница. Его раздражал свет, и сестра, и дождь, и этот человек на противоположной койке с широким, плоским и белым, словно нарисованным на меловой стене, лицом. Тузлееву казалось, что тот не спит сутки напролет. Чаще всего Тузлеев видел его глаза открытыми. Они смотрели в окно, темное или залитое солнечными лучами, с неизменным выражением, а правильнее сказать — неизменно без всякого выражения. Иногда Тузлеев замечал, что этот мертвый взгляд направлен на него. Все это было невыносимо.
Ворочаясь на высокой жесткой кровати, из которой торчало множество различных ручек, не придававших ей, однако, мягкости, Тузлеев с раздражением стал думать о том, что опять до воскресенья не получит свой любимый еженедельник «За рубежом». Жена приезжала к нему по средам одна, а по воскресеньям с сыном. К другим приходили чаще, к некоторым даже ежедневно. Он злился и обижался на жену, понимая между тем, что чаще она приезжать не могла, занятая работой и хлопотами по дому. Жили они далеко от больницы, в другом конце города, в районе, который еще совсем недавно был пригородом. Занимали половину небольшого дома, а в другой половине жила его сестра, с которой они поссорились вскоре после окончания войны, когда он разошелся со своей первой женой, и так до сих пор даже не разговаривали.
Мимолетное воспоминание о сестре и первой жене, проползшее в нестройном ряду беспорядочных ночных мыслей, ухудшило и без того паршивое настроение. Так бывало всегда. Может быть, от того, что не хотел он, не мог признавать свою неправоту…
Все его худое тело словно палками было избито. Проклятые медики! Мало им того, что бог весть какую дрянь влили в него — едва не помер, так бросили еще на эту высоченную кровать, с которой и слезть-то будет не просто! Тузлеев сел на койке, свесив с нее отечные тяжелые свои ноги. До пола оставалось с четверть метра, сверху же казалось еще больше.
— Сестра! — раздраженно позвал он.
Сестра, делавшая в это время укол соседу, обернулась и сказала:
— Вам нельзя вставать, Тузлеев, лягте, — и опять отвернулась от него, продолжая свое дело.
Чертова кукла! Какой-то убийца ей дороже…
— Помогите мне слезть отсюда! — потребовал он.
Сестра закончила манипуляцию и подошла к Тузлееву со шприцем и жгутом в руках.
— Я же говорю вам — врач не разрешил…
— Много ваши врачи понимают, — перебил он. — Вот чуть не угробили… Ну-ка… — Он протянул к ней руку, оперся на плечо и слез.