Всего три дня
Шрифт:
— Местное. Небось весь извелся ефрейтор. Как же не снести? А у меня, наверное, склероз, с самого выезда в кармане таскаю. Дождь разбудил, вспомнилось, решил моцион совершить, — словно оправдываясь перед замполитом, шепотом обстоятельно объяснил Савельев. — Ты бы, Кирилыч, видел, как он обрадовался! Я уж, грешным делом, подумал: наскучит отдыхать — подамся в почтальоны. Людей радовать.
— Хм… — иронически промычал Трошин. — Давай-ка спать. Час какой-нибудь остался. Сердце еще побаливает?
— Да вроде полегчало на холодке. Самую малость ноет. Ничего, пройдет к утру.
— Вот
Ни Савельев, ни Трошин не знали, что их разговор разбудил майора Антоненко, спавшего у противоположной стенки палатки. Слушая их, Антоненко ехидно усмехался про себя: «Ну, макаренки! Какому-то разгильдяю письма носят. Местное, видите ли! Ах, посмотрите на нас, какие мы заботливые! Если это и есть искусство работы с подчиненными — доставлять им по ночам потерянные письма, — то пусть я буду в нем дилетантом!»
Но насмешки не получилось. «Это же перед кем они свою заботу выставляют, что ты мелешь? Да и кто дойдет ради этого с больным сердцем грязь месить? Тут, майор, все посерьезнее, чем ты думаешь! Это верно, что ты дилетант. Ты бы письмо не понес. Потому что ты, если честно признаться, мало что знал о своих солдатах, когда батареей командовал. А ведь в бой готовился идти с ними! Считал, что вся забота о подчиненных в том, чтобы они были чисто одеты, обуты, вовремя накормлены. А что в душе у каждого было? Каких и откуда писем ждали? Этого ты, комбат, не знал. А они, отцы дивизиона, знают! Вот тебе и макаренки!»
Антоненко решительно перевернулся на живот, нахлобучил подушку на голову и, попилив себя еще немного за необъективность, вскоре заснул.
А тишина в палатке, нарушаемая лишь похрапыванием начальника штаба, стояла недолго. И разговор пошел весьма любопытный для майора Антоненко, если бы он слышал его.
— Комиссар, ты спишь? — спросил подполковник Савельев.
— Как же, с тобой уснешь! — с готовностью отозвался Трошин. — Выкладывай, Алфей Афанасьевич, что там у тебя еще?
— Тебе как майор показался?
— Майор как майор. — Трошин помолчал немного, раздумывая. — Горяч, правда, немного. Тороплив в суждениях. Аксиомы любит. Ну, еще прямолинеен. Это по молодости. Пройдет. Научится быть гибким. Смышлен… Что это ты меня спрашиваешь? Тебе-то приглянулся?
— Согласен с твоей оценкой, — не сразу, явно уклончиво, ответил Савельев. — Больно уж он мне Авакяна напоминает. Но что простительно комбату — с натяжкой, конечно, — то командиру дивизиона запрещено категорически! Как бы он дров не наломал. Уеду — посмотри за ним, Кирилыч.
— Ладно, не переживай. Все будет хорошо. По-моему, наши беседы с ним пошли на пользу. Так, из одного упрямства, спорит.
— Ишь какой ты быстрый! Нет, такой, пока шишек себе не набьет, не поймет, что ошибается. А знаешь, Кирилыч, откуда такое берется?
— Давай, командир, прочти мне лекцию, разъясни, — подбодрил майор Трошин. — Может, и Василия Тихоновича разбудим, чтобы и он заодно просветился? Мне ведь этого не надо: знаю не хуже тебя. Ох, не к добру ты нынче разговорчивый, Алфей Афанасьевич! Давай-ка спать!
— Ты погоди
— Ну что ты, Алфей Афанасьевич, за старое принялся? — уже не скрывая досады, ответил Трошин. — Решили ведь: учится Глушков — и пусть учится. Диплом на носу, с приемом да сдачей техники хлопот не оберешься, а ты хотел бы еще на него взвалить?
— А я боюсь, что обидится. Опять же нашей школы воспитанник.
— Ах вон ты к чему! Наш воспитанник! Ну, коль наш, так и поймет, что ради его же блага. Не беспокойся. Свое от него не уйдет. Надеюсь, вопросы иссякли? Учти, Алфей Афанасьевич, я точно комдиву тебя выдам.
— Выговориться не дает, вот соня! — обиженно сказал Савельев.
Он затих и через несколько минут уже дышал ровно, и глубоко. А майор Трошин, поворочавшись с боку на бок, присел на постели. Сон был перебит окончательно. Вот уж непоседа этот Алфей Афанасьевич!
Но Трошин не обижался на командира. Надо было дать ему выговориться — в себе носить сомнения и боль нельзя. А так, глядишь, утихомирился. Все-таки жаль, что он увольняется. С ним было легко. Может, оттого, что сработались друг с другом. Не сразу, конечно. Иной раз и схватывались, не без того — немного старомоден Алфей Афанасьевич. Однако здравого смысла и логики да еще такта и уважения к чужому мнению у командира оказывалось достаточно, чтобы понять своего замполита. В конце концов притерлись, как-то само собой на «ты» перешли, хотя он и моложе Савельева. Правда, не на людях — только между собой.
Да, он понимал командира с полуслова, потому что хорошо изучил его взгляды, убеждения, характер. Савельев честен, трудолюбив и ценит эти качества в других. Иногда крут, но отходчив. Знал он еще и десятки других черточек, штрихов, отражающих силу и слабость командира, которые тоже следовало знать его политическому помощнику. По его твердому убеждению, Савельев с такими качествами мог далеко пойти и принести куда больше пользы. И если он звезд с неба не хватал, так только потому, что упустил момент для учебы из-за какой-то прямо фанатичной привязанности к своему дивизиону.
А майор Антоненко, чувствуется, не засидится. Честолюбив очень. И еще предстоит изучить его как следует, чтобы вовремя поправить, тактично помочь ему. Чтобы Антоненко сумел взять все лучшее савельевское и прибавить к своим знаниям и молодой энергии. Удастся это — будут и с ним такие взаимоотношения, как с Алфеем Афанасьевичем. К тому и станем стремиться. Такая задача. А сейчас хватит прохлаждаться!
Трошин встал, тихонько, чтобы никого не разбудить, выбрался из палатки. С наслаждением прошелся босиком по мокрой и скользкой траве — ощущение, знакомое с детства, когда он вот так же, поеживаясь от утренней прохлады, гнал на выпас колхозное стадо. Только резких, как выстрел, хлопков бича и мычания еще сонных коров не хватает для полного сходства. А рассвет такой же: небо чистое и прозрачное. Кажется, запусти в него камень — и на землю брызнут холодные звенящие осколки. И воздух, как всегда после дождя, свежий, острый, с чуть слышным горьковатым запахом полыни. Хорошо!