Всего три дня
Шрифт:
Теперь Антоненко жалел, что разоткровенничался с замполитом, рассказал о своих сложных взаимоотношениях с женой. В порыве признательности стал объяснять Трошину, почему так благодарен за его заботу, и сам не заметил, как выложил все. А зачем, спрашивается? Ведь ничего особенного не случилось. Идет нормальный процесс узнавания: если до женитьбы они оба старались показать только свои лучшие качества, инстинктивно избегали всего, что может нарушить их согласие, уступали друг другу, принося в жертву этому согласию свои желания, привычки, мнения, то за год совместной жизни они стали
Вика, единственная профессорская дочка, привыкшая к городскому комфорту, вначале не могла смириться с мыслью, что ей придется покинуть родной город, поехать в далекий, пустынный край.
— Ты хочешь, чтобы я обабилась? — говорила она мужу в тот вечер, когда он вернулся домой после распределения и объявил, что выбрал отдаленный гарнизон в Средней Азии. — Что я там буду делать? Я не преподаватель музыки, а музыковед! Имею я право на любимую работу? Или должна забыть о себе, посвятить жизнь кухне, стиральной машине, детям и ожиданию тебя со службы? Да ты же сам меня разлюбишь, если я бабой сделаюсь!
Он пытался отшутиться, а потом, когда жена не приняла этого тона, стал раздражаться из-за ее непонимания. И ссора растянулась на целый месяц. До самого отъезда он не знал, поедет ли Вика с ним. Поехала…
Он не представлял себе жизни без нее, поражаясь лишь тому, как он раньше мог столько лет существовать на свете и не знать Вики. До чего же бедной, однобокой была его жизнь до встречи с ней! До чего примитивны были его эмоции! Любовь обогатила их, подарила ему огромный мир чувств. И теперь немыслимо, нелепо по мелочам убивать их одно за другим, копя в себе раздражение, обиду. Разрушить любовь легче, чем сберечь. Он обязан сделать все, чтобы их жизнь приносила обоим счастье.
Умница этот Трошин! Подвел же к каким-то стоящим выводам, а он: «зря разоткровенничался»! А кто откровенничал-то, душу открывал? Ведь это замполит рассказывал о своей жене, доброй своей помощнице. С таким жаром, восхищением говорил, с такой благодарностью, что завидно стало. Этим и подтолкнул, заставил на себя самого посмотреть другими глазами — а чем, мол, ты, уважаемый Василий Тихонович, своей Вике платишь, требуя от нее понимания? И еще обнадежил разговор с Трошиным — три дня общения Вики с Ниной Александровной без пользы для нее не пройдут.
От убеждения, что все будет хорошо, у майора Антоненко будто сил прибавилось. Он готов был к любому, самому трудному испытанию, и завтрашний день его не беспокоил так, как подполковника Савельева, хотя роль стажера вовсе не мешала ему чувствовать ответственность за исход учений. Еще не взяв в руки нити управления дивизионом, Антоненко уже начал сродниться с ним, проникаться его заботами и тревогами. И считал себя обязанным способствовать успеху своей части. Он знал, что завтра будет нелегко, но был готов к этому…
В палатке, где отдыхали офицеры батарей, тоже не спали. Старший лейтенант Мирошников сидел на постели в майке, скрестив на груди могучие руки, и, насмешливо щуря глаза, подзуживал разошедшегося Авакяна:
— Завалим,
— А я твоей самоуверенности не разделяю! — горячился Авакян. — Не мы, а батя виноват в том «уде». И сейчас план он нам даст. А мы что? Мы — исполнители.
— Творческие, инициативные исполнители, — наставительно поправил его Максим.
— Да ну тебя к лешему! С тобой серьезно, а ты… — Авакян отвернулся от него, накрылся простыней.
— Слушай, я все тебя, Алик, спросить хочу: зачем тебе усики? Не идут они тебе, честное слово. Представляешь: оракул — и с усиками?
Кто-то коротко хохотнул и поперхнулся в подушку. Авакян подскочил на постели. Сейчас он походил на взъерошенного тщедушного петушка рядом с каменно возвышающимся Мирошниковым.
— Кто смеялся? — грозно спросил Мирошников, опередив его.
— Максим, перестань, — попросил Викторов. — Парень дело говорит. Завтра, если комдив февральскую обстановку повторит, нам туго придется.
— Бабка надвое сказала, Саша. Тошно мне вас обоих слушать, — серьезно сказал Мирошников. — Пессимисты проклятые! Я так думаю, что батя десять раз анализ сделал. Потом майор Глушков — тоже мужик с головой. Опять же новый командир что-нибудь подскажет. А в тебе, Алик, знаешь, что мне не нравится? Да нет, на усики. Я пошутил, они тебе идут. А то, что переметнулся как-то быстро к этому майору.
— А что ты против него имеешь? — опять вскинулся Авакян.
— А ничего. Только и батю не надо хаять. Он пока еще тобой командует, понял? — Мирошников разжал руки и лег. — Спокойной ночи. Кто там ближе к лампочке, гаси свет!
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Предчувствие не обмануло подполковника Савельева. Утром, еще не побывав на командно-наблюдательном пункте, посмотрев лишь первые разведданные, он понял, что имитационная команда создала ту же мишенную обстановку, что и в феврале. Вот и случилось то, чего он боялся, что все дни пытался скрыть от самого себя: его знаний и опыта на решение этой задачи не хватало!
Единственное, что он мог предложить, — стрелять так же, как тогда: всем дивизионом, стараясь быть поточнее. И надеяться на запас снарядов. Савельев понимал, что это не лучший выход — все равно что стрелять из пушки по воробьям, но другого придумать не мог.
«А что наш «академик» присоветует? — посмотрел он с надеждой на майора Антоненко. — Ага, тоже лоб трет? Вот так! Получается, что не было моей вины в той «тройке». Не было! Стоило тогда просто доказать, что такая задача не для гаубичного дивизиона, а не переживать до сердечного приступа и не мучить себя понапрасну».
— В общем, так, — хмуро произнес вслух подполковник Савельев, — будем докладывать, что мы не в состоянии обеспечить полное подавление обороны «южных» при таком ее расположении. Пусть, пока есть время, Кушнарев просит подкрепления, привлекает реактивную артиллерию, минометчиков, авиацию — это уж его забота. Прикажут нам — будем мы стрелять. Но тогда с нас взятки гладки, верно?.. Есть другие предложения?