Всем сестрам по серьгам
Шрифт:
Единственное утешение, что ни кожи у этого начальника, ни рожи, и танцор он, видимо, отменный, судя по тому, с какой кислой мордой появляется по утрам худосочная сука. Но ведь, как известно, некрасивых мужиков не бывает, а бывает мало денег. А денег у этого танцора немерено — куры не клюют.
А с какой невиданной скоростью ничтожная секретутка утвердилась в своих новых правах! Откуда что взялось. Вчера еще месила грязь в Луховицах, папа долбежник, мама мотальщица, дед маразматик, брат олигофрен — все в хоромах барачного типа. А сегодня гонору, словно ее бабушка английская королева. Из грязи в князи.
Очарованный неизвестно
А она, Наталья, сидит за машинкой как привязанная и подгоняет шмотки, которые эти сумасшедшие суки скупают мешками. И пока она не создаст пусть маленькое, но свое собственное дело, ничего не изменится. Не зря говорят: «От трудов праведных не построишь палат каменных». Получай она хоть в десять, хоть в двадцать раз больше, все равно останется наемным работником, сквозь которого можно смотреть пустыми глазами, на которого можно орать благим матом и в любой момент выгнать на улицу, как паршивую провинившуюся собачонку.
Ненависть подступала как тошнота, захлестывала с головой, давила тяжелой тугой подушкой, не пропускающей ни воздуха, ни света. Если бы можно было высказать, выкричать, выорать в ошеломленные ухоженные рожи все, что скопилось в душе и неудержимо рвалось наружу! А потом разгромить к чертовой бабушке весь этот гребаный салон, разодрать в клочья дорогие заморские шмотки и уйти с гордо поднятой головой! Но нельзя, нельзя! Что изменится? Что она выиграет? Ровным счетом ничего. Потешит свое уязвленное самолюбие и останется с носом. На ее место тут же возьмут другую рабыню — вон их сколько понаехало со всей Руси Великой, а еще больше из сопредельных нищенствующих окраин бывшей могучей империи — молодых, ушлых, готовых на все, лишь бы только выжить, зацепиться, а если повезет, найти себе богатенького Буратино, хорошо бы, конечно, молодого, красивого и трезвого, но это уж как получится — сойдет любой подержанный замухрышка, только бы с деньгами, чтобы все и сразу, чтобы весь мир в кармане, и плевать тогда на всех с высокой колокольни, а потом будь что будет.
Разве это не ее философия тоже? Пожалуй, кроме, конечно, вот этого сакраментального «будь что будет». Уж она бы не стала плыть как дерьмо по течению, полагаясь на авось и слепой случай, подготовила себе запасной аэродром со всеми удобствами.
Но все это пустое сотрясение воздуха. Так что придется засунуть в задницу свои амбиции глубоко и надолго, лучше бы, конечно, кому-нибудь другому, но придется себе. И горбатиться за машинкой, вплетая ненависть в каждый шов, и улыбаться, принимая подачки, и спать с очередным охранником, таким же неприкаянным неудачником, как и она.
Нынешнего охранника звали Костя. «От слова “кость”», — усмехалась Наталья. Худосочной суке он приходился каким-то там дальним родственником и был таким же тощим и мосластым. Наверное, вся порода у них такая.
Выбрала она его на безрыбье — неумного, некрасивого, завистливого, такого же обиженного на всех и вся, как сама. Но во-первых, надо же с кем-то спать, а во-вторых, родственник обладал одним неоспоримым преимуществом — многое знал о худосочной суке
А ведь всем давно известно — осведомлен, значит, вооружен. Хотя с кем это она намылилась бороться? Со слоном? Так Моська хотя бы лаяла, а она и пикнуть не смеет. Так, распускает перья перед охранником. И перья, и сопли, и нюни, потому что как-то так получилось, что в тридцать три года, кроме этого охранника, нет у нее никого на всем белом свете. Мать умерла, с сестрой они не общаются, и та, зараза, настраивает против нее Сашеньку и Мими. Приходишь с ними повидаться, а дети шарахаются от нее как черт от ладана!
А этот Костя тупой и примитивный, как рязанский лапоть! О чем с ним разговаривать? О чем вообще можно разговаривать с человеком, который в свободное от своей «интеллектуальной» работы время либо дрыхнет, либо жрет пиво в компании таких же дружков, либо качается? О бицепсах и трицепсах? О том, как душевно они с пацанами вчера посидели, а Витек так надрался, что вырубился и нассал в штаны? Что видал он «их всех» в гробу, имел в рот и хотел бы на них насрать?
И все-таки они говорили, потому что нельзя же все время исходить желчью и злобой, и очень важно раскрыть кому-то душу и поведать, какой ты на самом деле умный и тонкий, какой справедливый, глубокий, замечательный человек. И вспомнить всех, по-настоящему и бескорыстно тебя любивших и свято веривших, что ты и есть самый лучший, достойный этой настоящей, бескорыстной любви.
— Я когда пацаном был, у бабки в деревне отдыхал, — рассказывал Костя. — Бабка старая была, ласковая, Котенькой меня называла. Бывало, положит руку на голову, ладонь сухая, теплая, и так хорошо мне, покойно, будто в гнездышке под крылом.
Деревня была большая, в один порядок, тянулась вдоль речки на крутом бережку. А за речкой луга заливные далеко, до самого леса. Бабка говорила, никто в тот лес не ходит, а кто пойдет — не воротится, в болоте утопнет. И мне казалось, те сказки, что она рассказывает про всякую нечисть, — из этого леса. Наш-то, за деревней, стоял сухой, светлый, в нем жили добрые звери. А в том дремучем, черном — Змей Горыныч, Кощей Бессмертный, Баба-яга да Кикимора болотная. Страшно было! Я все туда поглядывал, боялся, не вылетит ли кто, не выползет, не унесут ли меня, маленького, гуси-лебеди.
Помню, пес жил у бабки, Жулька, рыжий, веселый, лицо мне лизал, прыгал. А потом вдруг умер или убил кто по злобе. Как я плакал! Ткнулся бабке в живот, а она травами пахнет, хлебом…
Наталья слушала и дивилась, как из светлого того мальчика вырос нынешний серый Костя, примитивный, недобрый, завистливый, чьими стараниями?
И она тоже рассказывала, как училась в школе, а потом в институте, и была самая умная, искусная, талантливая, а таких, как известно, не любят, отторгают, выталкивают, потому что боятся, что на их ярком фоне отчетливо проступит собственная ничтожность.
Вспоминала деда с бабкой, как жила у них, маленькая, в Ухтомской, как дед по утрам делал зарядку, «ломался», говорила бабушка и хохотала, когда он ходил вприсядку, «гусиным шагом», смешно выкидывая в стороны ноги. Как дед стучал в потолок шваброй, пробуждая ее от сладкого утреннего сна, и сердился, когда бабушка подсовывала внучке самые вкусные, лакомые кусочки.
Но главным героем воспоминаний неизменно оставался отец, который с течением времени становился в ее глазах фигурой все более значительной, трагической, почти былинной.