Всем смертям назло
Шрифт:
— А стихами или прозой не балуешься? — спросил он при знакомстве.
— Нет, — ответил я и опустил глаза.
— Ну, если что появится, давай нам, посмотрим, поддержим…
— Чего ты стесняешься! — рубанул Женя. — Он парень свой. Ты же говорил, что пишешь.
— Нет. Кроме критических статей, ничего, — твердо ответил я.
Пуганая ворона куста боится. Стал бояться и я официальных печатных органов. Знакомство наше с Соловьевым продолжалось и переходило в дружбу. Мягкий, добрый человек, с тихой застенчивой улыбкой, он вызывал уважение и располагал к себе. К нему-то и попал тот, уцелевший от огня, зубописный вариант повести «Всем смертям назло…». Три дня, пока она читалась, я убегал с утра в степь и мотался там как угорелый, то кляня себя, то успокаивая. А Леонид Сергеевич как ни в чем не бывало явился в воскресенье, смахнул дорожную пыль с рубашки и медленно протянул:
— Так вот что… печатать будем твою повесть…
— Как?
— Из номера в номер, с продолжением. Всю повесть… Вот так, товарищ критик…
— А читать станут?..
— Кто?..
— Читатели.
— Я
— Вы знаете, Леонид Сергеевич… — И я рассказал ему о том, что уже посылал эту вещь в издательство, и о том, что получил письмо, и что лучшие варианты повести сжег вместе с той, первой, разгромной рецензией.
— Печатать твою повесть мы будем немедленно, — сказал Соловьев. — И знаешь, Слава, ты идешь в литературу, это сложный и трудный мир, там тебя ждет больше шишек, чем роз. В любой сфере человеческой деятельности много прилипал, людей около дела. В литературе их больше, чем где бы то ни было. Вероятно, к одному из них и попала твоя рукопись.
То были после кризиса счастливые дни. На редакционном «газике», который водил мой брат Евгений, мы целыми днями кружили по полям, фермам, садам, колхозам и совхозам. Разговаривали с доярками, трактористами. Меня узнавали земляки, кто по дальнему родству, кто по фотографии, напечатанной в районной газете вместе с первой главой повести. И не узнать было просто трудно: уж очень заметна отметка!
Однажды пыльные проселочные дороги моей родной Добринки завели нас в отдаленный полевой стан колхоза имени Фрунзе. Знойно припекало солнце, горизонт был залит густым переливающимся маревом, стадо коров тесной кучей толпилось в желтой воде мелкого болотца, под низким деревянным навесом на белых молочных флягах, вверх дном опрокинутых ведрах, на низеньких скамейках широким кругом сидели доярки. В центре круга, прямо на земле, лежал маленький дочерна загоревший человек в синей майке и громким голосом вслух читал газету. Мы оставили за стадом «газик» и подошли незамеченными. Я прислушался и замер.
— «Сергей встает, делает несколько шагов вперед и падает лицом вниз в жидкую, холодную грязь.
— Надо встать, встать, встать… — командует он и не слушается собственных команд. — Ток выключен. Кабель еще горит.
Сергей поднимается на коленях, проползает несколько метров и падает мокрым телом на голубую змею огня…»
Где-то в синеве, над самой моей головой, колокольчиком зазвенел жаворонок. Чуть в стороне от меня пронзительно трещит кузнечик, вдали мычит корова, и где-то рядом невидимый свистит суслик. Сердце сжалось и поднялось вверх, к горлу. Заставляю себя слушать звуки степи, но от голоса нет спасения.
— «Его нашли проходчики. Он лежал на кабеле метрах в десяти от трансформаторной камеры, тихо стонал и просил пить. Глаза Сергея были широко раскрыты и удивленно смотрели вверх. На правой ноге горел резиновый…»
А жаворонок звенит, и к нему никак не может подстроиться кузнечик. Моя земляки читали третью главу из повести «Всем смертям назло…», впервые опубликованную в моей родной районной газете «Заря коммунизма», за пять лет до того, как она попала на страницы журнала «Юность». Так я впервые увидел глаза своих читателей и до ноющей боли в груди понял: надо писать, надо перерабатывать, улучшить повесть и добиваться ее публикации. Но до журнала «Юность» мне еще предстояло пройти долгую и нелегкую дорогу.
«Поздравляю с новосельем! Добрый день, дорогие Владислав Андреевич, Маргарита Петровна, Танечка!
Большое спасибо за письмо. Оно вновь взбудоражило мой класс. Завтра ждите огромное письмо — пакет с детскими исповедями. Мы с каждым днем все больше проникаемся к вам огромным уважением. Теперь вы наш, вошли в плоть и кровь моих детишек. Говорят о вас постоянно, следят за печатью. Все статьи о вас, о вашей повести сохраняем. Это богатый материал для воспитателя. Теперь для ребят литература не что-то далекое, где писатели пописывают, а читатели почитывают. Какие успехи произошли с моим классом — вашими подшефными, они и сами напишут. Я классом довольна и этим очень обязана вам, нашей переписке с вами. Они даже ревнуют вас по-детски. Недавно читали в „Литературной газете“ подборку писем к вам, так они говорят: „Ну, теперь Владиславу Андреевичу не до нас. Вон сколько ему пишут! И кто пишет — моряки!“ Ждем вас в Москве и опять приглашаем к себе в школу. Сообщите нам о приезде, встретим, все сделаем, будете нашими родными, долгожданными гостями. В нашей школе уже нет ни одного умеющего читать ученика, кто бы не прочитал вашу повесть. Немного о себе. Я закончила о вас и вашей повести курсовую, дипломную работу по советской литературе. Работа одобрена и представлена к защите. На этой неделе вступаю в партию.
«Здравствуйте, дорогой товарищ Титов!
Наверное, вас уже не удивишь никаким письмом. И верю, в том потоке писем, который хлынул к вам, нет ни одного пустого, холодного, чужого, незаинтересованного.
Я учительница русского языка и литературы в одной из школ Нижнего Тагила. Нынче работаю в пятом и двух десятых классах. Учитель обыкновенный, не „маяк“. Литературу люблю и стараюсь привить это же чувство своим ученикам. Не всегда это удается. Дети нынче избалованы различными путями познания истины и информации. Это и хорошо и плохо. Например, посидит человек у телевизора до глубокой ночи, а на другой день приходит сонный, невыспавшийся и, что еще хуже, с неприготовленными уроками. А все увеличивающееся количество клубов („Ровесник“, „Товарищ“, „Глобус“ и т. д.), кинотеатры и театры! И все это надо посетить,
Я сама посылаю своего сына-девятиклассника послушать стихи, лекции, посмотреть новый фильм, сходить в туристический поход, записаться в лыжную секцию. Все это нужно. Но становится больно, когда в конце недели приходится выставлять в дневники двойки. Вот и с сыном у меня не всегда ладно. Ленится!
Много времени тратит на сборы, не прочь поссориться с сестрой (она в пятом классе). Сама я работаю в две смены. С утра бегу к пятиклассникам, а к вечеру — к десятиклассникам. Между сменами и планы составить надо, и тетради проверить, а там и обед приготовить. Все эти трудности ерунда, ведь служишь людям, да каким! Детям!
Но… Большое, страшное „но“… Дома-то вот и теряешь все то, чем заряжают меня мои девчонки и мальчишки. Собственно, это и есть то, ради чего я решила написать вам письмо. Даже страшно об этом писать вам, столько пережившему, через столько прошедшему. Но это меня и восхищает и придает смелости. О вас я и читала своим ребятам, все мы смотрели по телевизору спектакль Свердловской студии по вашей повести. И после спектакля выступал один из его создателей, побывавший у нас в гостях. Много восхищения и теплоты было в его рассказе. Одним словом, что делали бы мы, воспитатели, не будь у нас таких замечательных помощников, как писатели и их герои. К несчастью человечества, герои чаще всего гибнут. Таковы уж условия, в которых у человека проявляются лучшие его качества.
У нас пьет отец, да, пьет… Распущенность и безволие. Живем мы шестнадцать лет, и двенадцать из них потрачено на борьбу с его пороком. В свои выходные дни (он работает на металлургическом заводе бригадиром), а их у него в неделю два, он не сидит дома почти никогда. Является только под вечер и всегда безобразно пьяным. А бывает, и вообще не приходит домой. Мне советуют разойтись. Но без меня он окончательно погибнет. А жаль, он в общем-то неплохой человек, и не верится, что уже нет шанса спасти его. Пробовала уговаривать его, плакала, умоляла, угрожала — обещает не пить, но через неделю все повторяется. Скандал, дебош, порой и рукоприкладство. Плачу я, дочь, сын. Уходил от нас, а потом унизительно просил прощения. Пьет постоянно, и денег на жизнь всегда не хватает.
Дорогой Владислав! Я не спрашиваю у вас совета, я прошу помощи. Какой? Разумеется, нравственной. Ваше письмо, может быть не одно, поможет мне справиться с моей бедой. Напишите ему по-мужски, назовите вещи своими именами. Я видела, как он смотрел ваш спектакль, и очень верю, он может послушаться вас. Мне больно и стыдно обнажать вот так свою душу, но иного выхода у меня нет, гибнет человек, отец двоих детей.
«Владислав Титов!
Я объездил весь Советский Союз. Имею семь судимостей, считаюсь профессиональным вором, нигде никогда не работал, за исключением тех мест, которые называют „не столь отдаленными“. Конечно, север при современной технике передвижения не так уж и далек!
В пятьдесят пятом году я вылетел из колонии и волей судьбы попал в г. Шахты Ростовской области. И вот на базаре… Высокий, интересный парень говорил, что он якобы шахтер, лет двадцати пяти, без обеих кистей рук, правая нога на деревяшке, просил милостыню. На руке висела брезентовая сумка, и он охрипшим голосом выкрикивал: „Братишки и сестренки, не проходите мимо!“ Ив его сумку падали медяки, серебро, бумажки. Мне, человеку, не имеющему ничего святого на свете, потерявшему всякий стыд и совесть, стало как-то неудобно. А когда я прочитал вашу повесть и послесловие Б. Полевого, то у меня сработало последнее зажигание. И я мысленно сравнил вас с ним. Ведь он тоже мог бы быть человеком. Пусть не писателем, это не каждому дано, но, по всей вероятности, у него есть пенсия, и неплохая, наверное. Отцом-то семейства хотя бы он мог быть! И мне опять стало как-то не по себе. А ведь такое могло произойти и с вами, не окажись рядом такой жены, друзей. Хоть я и не верю ни в бога, ни в черта, ни в дьявола, но говорю „слава богу“, что ничего подобного с вами не случилось. Собственно говоря, я хотел вам написать раньше, но… И всегда мне это проклятое „но“ мешает! Свои собственные заботы и передряги преступного мира как-то мешали мне. А тут, позавчера, проходя по „зоне“, увидел у одного журнал, и опять ваша фамилия напечатана. Я остановился, подождал, пока зек дочитает страничку, и в полном смысле слова отобрал журнал. Не подумайте, что насовсем. Нет, мне просто очень захотелось прочитать, что же вы еще такое написали. Хороший рассказ вышел у вас. Легко, просто, понятно все. Хоть мы тут не девочки из пансиона, но Сашу вашего жаль стало. Первая повесть о мужестве, а тут совсем другой профиль. Вы, кажется, серьезно занялись писательской деятельностью. Ну что ж, „большому кораблю большое плавание!“. Мне бы очень хотелось с вами побеседовать О жизни, но… опять „но“. Есть, конечно, и тут с кем поговорить, начальство и т. д. Но это все не то (это сказочка про белого бычка, которая началась, и никто не знает, когда она закончится). Я сам прекрасный воспитатель, могу кое-кого уговорить.
Вчера мы сидели всей семьей на лавочке в парке имени Горького. Мы любим этот старый, с огромными, в два обхвата, разлапистыми тополями парк и часто навещаем его. Расположен он в стороне от центра города, в замысловатой излучине обмелевшей реки Луганки, еще не совсем полонен асфальтовым панцирем, тенистый и зеленый. Шум листвы располагает к мыслям, и немногочисленные посетители не мешают этому.
Человек лет сорока двигался по направлению к нам какой-то вихляющей походкой, активно жестикулировал руками и громко говорил сам с собой.