Всходил кровавый Марс: по следам войны
Шрифт:
— Эге! Значит, вы что-то знаете? Гасскажите нам все, что вы слыхали.
— Чтобы вы меня повесили за это?
— Повесим мы вас не за это, а за шею, — усмехнулся Старосельский. — А вы все-таки докажите, что вы не австрийцам служите.
— Что сообщает пантофлёва почта? — хлопнул его по плечу адъютант.
Павловский лукаво улыбнулся:
— Мне син едае, же люди найвенькше клямон пшед шлюбем, подчас войны и по полеванью [49] ... Болтают многое. Но я думаю, что... лучше бы вам сейчас же уйти.
49
Мне
— Отчего же и вы с нами не уходите?
— А что мне у вас делать в России? Хлоп без роли, як слэдзь без соли [50] . Ну, пожелаю вам спокойной ночи и благополучного возвращения к своим семьям.
Не успели мы разойтись по палаткам, как телефонист вызвал адъютанта и передал ему срочное предписание из штаба армии: «Немедленно привести в исполнение первое предписание об отступлении ».
— Значит, снова в дорогу? — спрашиваем мы командира.
— Надо ждать ординарца из штаба корпуса. Непосредственные приказания мы получаем от штаба корпуса, а не из штаба армии.
50
Мужик без коня, как селёдка без соли.
Ждём полчаса, час — ординарца нет. Павловский, бледный и взволнованный, говорит встревоженным голосом:
— На рассвете здесь будет австрийская кавалерия. Если вы сейчас не уйдёте, вы попадёте в плен.
Наконец торопливый топот копыт — и перед нами на взмыленной лошади ординарец Отрюхов.
Наскоро вскрываем пакет. Что за черт? «Немедленно возвратиться на старые места. Если ж лошади устали, выступить обратно в Гуциско на рассвете».
Читаем и перечитываем предписание. Яснее ясного. Смотрим, когда отправлено. В половине первого ночи. А сейчас? Без десяти два. Остаётся думать, что приказание армии относится только к ю-му корпусу, а 14-му надо оставаться на месте. Ну, значит, надо раздеваться и спать.
Снова расходимся по палаткам. При входе наталкиваюсь на пана Павловского:
— Пане доктоже, скажите вашему командиру, что через два часа вы будете в плену.
Иду к Базунову. Устраиваем общее совещание. Всем кажется странным, что защиту Сана вверяют одному тощему корпусу, состоящему из двух растрёпанных дивизий: нашей 70-й и 18-й.
— А не послать ли нам ещё одного ординарца в штаб -корпуса с запросом, не будет ли новых приказаний?
Сказано — сделано. Снаряжаем ординарца, тушим огни и ложимся в постели. Через двадцать минут прискакал встревоженный ординарец:
— Штаба корпуса в Былинах нет: ушёл с час назад. Вся дорога запружена бегущими частями. Штаб дивизии сейчас проходит мимо Гуциско.
— Вот так фунт! Значит, про нас забыли. Делать нечего: снимемся без предписания начальства.
В одно мгновение все было готово к выступлению, и парк вытянулся длинной грохочущей лентой.
Было три часа ночи. Небо было усеяно яркими звёздами. На фронте мёртвая тишина. Огненным заревом пылали кругом пожары, подчёркивая тревожное молчание ночи. То тут, то там вспыхивали за Саном зеленые (сигнальные) ракеты. Тело поёживалось — от утреннего холодка или от внутренней дрожи. Мы ехали шагом по глубоким пескам и делились
— Опять, верно, ссорятся в штабах, — горячился Костров.
— А может быть, кто-то из командующих рехнулся, — соображает адъютант.
— Таких комических эпизодов ещё не было, — ворчит Базунов. — Помилуйте! Экстренный приказ: удирайте. Через два часа: вскачь гоните на старые места. Ещё через два часа: бегите сломя голову в Янов. Форменным образом — с ума сошли! А впрочем, послушаем, что скажут господа оптимисты, — бросает он в сторону Кострова.
— Я верю в победу. Конец венчает дело, — бодро откликнулся Костров.
В Гройцах командира затребовали в штаб корпуса. Мы продолжаем движение на Янов. Тихо, тепло. В семи верстах от Янова устраиваем обеденный привал. Вдруг облако пыли, конский топот — и перед нами сам Ковкин, ординарец связи при штабе корпуса с пакетом от командира бригады: «Приказано возвратиться на прежние места».
На лицах появляется злое недоумение. Нехотя заворачивают лошадей. Нехотя плетутся усталые лошади. И в растревоженной фантазии солдата мгновенно слагаются жуткие легенды:
— Тут пехотинец один проходил: в кольцо, говорит, попали. С двух фланков германец давит. Не уйти из этого лесу.
— Казак надысь сказывал: разведчики ихние заскочили.
Один Костров твердит с ликующим видом:
— Это их через Сан заманивали. А они не пошли, догадались. Теперь к себе возвращаемся, на наши места.
Проехали версты полторы. Снова облако пыли, снова гонец из штаба с новым приказанием командира: «Остановиться и ждать моего распоряжения».
— Неужто опять в Янов? — с недоумением переглядываются офицеры.
Через час третье облако пыли — и из него показался на взмыленном коне сам командир:
— Назад, в Янов!..
Янов — чудесный польский городок с мощёными улицами, большими каменными домами, гранитными тротуарами, прекрасным костёлом и обширным шикарным кладбищем. В глаза бросаются каменные брандмауэры [51] и трехэтажные дома.
Но камень не давит. Дома и улочки утопают в зелени. Всюду скверы, каштановые аллеи и тополя. Все, начиная от костёла на одном конце города и кончая кладбищем на другом, дышит гранитным покоем и обеспеченностью. На лицах живых обывателей лежит такое же тихое довольство, как на гранёных могильных памятниках роскошного яновского кладбища. Достаточно взглянуть на лица и бюсты яновских женщин, чтобы сразу прийти к заключению: городок уютный, спокойный, солидный и любвеобильный.
51
Противопожарные стены между домами. (Прим. ред.)
Строили его поляки и евреи. Но населяют его, кроме проезжих парков, обозов и понтонёров., штабные офицеры, казаки, госпитальные врачи и сестры милосердия. Впрочем, яновские обыватели пока ещё чувствуют себя хозяевами своих действий. Но уже не чувствуют себя хозяевами своих квартир. По указанию коменданта мы поместились в квартире молодого еврея, приятно поразившего нас отсутствием той обычной еврейской запуганности, которая так больно бьёт по нервам во всех еврейских местечках. Без особенной робости он попросил у нас позволения переночевать вместе с нами, так как другого помещения у него ещё нет.