Всходил кровавый Марс: по следам войны
Шрифт:
— А снаряды есть?
— Есть... Не особенно густо. Пришла при мне телеграмма из корпуса: просят срочно две тысячи триста шрапнелей. Полковник важно поморщился: «Где ж такую уйму? Довольно с них восемьсот».
В два часа хлынул дождь. Но бой не прекращался. В три, в четыре часа все так же гремят пушки и дрожат оконные стекла. В восемь часов вечера неожиданно, как по команде, стрельба прекратилась.
Холодно, но небо ясное. Звенят жаворонки. Гудят аэропланы. Грохочут пушки. Вслушиваюсь.
Один
— Из пулемёта! Из пулемёта сечёт! — кричат солдаты.
Слышно, как сверху чётко стрекочет пулемёт. Выхожу из стодолы. Огромный аэроплан, похожий на большую стрелу, спокойно летает над нашими позициями. Шрапнельные облачка окружают его со всех сторон. Но он медленно и плавно продолжает полет вдоль линии окопов. Потом поворачивает в нашу сторону и направляется к паркам. Снова слышится сухое стрекотание пулемёта. Гремят дежурные пушки. Аэроплан взмывает кверху и исчезает в облаках.
Грохот орудий все растёт. Над позициями встают чёрные столбы дыма. С пригорка видно, как высоко в воздухе блестят рвущиеся шрапнели и стоят белые дымки. Совсем близко по-над землёй стелются густые, чёрные клубы от рвущихся гранат. Солдаты встревоженно перебегают с места на место:
— Видать, совсем близко бой идёт. Отходят наши.
Чей-то взволнованный голос повторяет настойчиво и громко:
— Как свиньи... Прямо по-над землёй, одна по одну, по три разом... Ну, прямо как свиньи...
Наверху кружатся «альбатросы» и «таубе». Их гудение тонет в возрастающем грохоте орудий. Только мерное стрекотание пулемётов зловеще потрескивает в воздухе.
В два часа дня на пригорке показываются солдаты.
— Кто такие?
— Головной перевязочный пункт пятьдесят второй дивизии.
— Откуда?
— Из Красного. Отступаем.
Бой все жарче и жарче.
Приехал ординарец Дерюгин из штаба корпуса. Последний обстреливается и вынужден был передвинуться из Крупе в Жулин. Сам Дерюгин попал под перекрёстный обстрел. Возле него разорвалось шестнадцать снарядов.
Кругом столбы чёрного дыма от пожаров.
Головной парк передвинут в Майдан-Рыбье.
Приехал ординарец из штаба дивизии Мельниченко. Вид у него встревоженный:
— Плохо, ваше благородие. Отступаем. И бьёт нас немец без счёту.
Ушли последние гвардейские части на смену разбитому Кавказскому корпусу. Все так же грохочут пушки, тянутся кверху чёрные дымные колонны, трещат пулемёты. Только аэропланов меньше. Офицеры мирно беседуют или возятся со своим скарбом.
Снаряды ложатся все ближе. С пригорка видно, как взрывают они клубы пыли, зарываясь в землю. Базунов подходит к Кострову.
— Ну, как дела, господин оптимист?
— Да ничего. Контрапошим, видно, немца. Держимся.
— Удивительно, как нашим оптимистам мало нужно. Дать им солёным огурцом по губам — и уже
— А про Румынию читали? Чтой-то она опять за нас начинает! — наседает Костров.
— Начинает? — иронически тянет Евгений Николаевич.
— Да, в газетах вон пишут.
— А завтра что в газетах напишут? Надо же им поддерживать в вас желание платить ежедневно по пятачку за штуку.
— И снарядики есть.
— Есть! — раздражается Базунов. — Две тысячи триста шрапнелей на целый корпус! Ах ты, сволочь поганая! Это из скорострельных пушек, которые по двадцать снарядов в минуту выпускают. В мину-ту! На сколько же это хватит одной дивизии? Попробуйте подсчитать. Ровным счётом — на шесть минут!
Орудия гремят и гремят. Наши тяжёлые пушки снялись с позиции и стали под Райовцом: боятся, чтобы они не достались противнику. Обозы уже двинулись к Холму и тарахтят на шоссе. Над нами вьются аэропланы.
— То, верно, наш, — беспечно высказываются солдаты. — Новой хвормы. Самы дручки. Без полотна на крылах.
Летает очень низко типичный «альбатрос». Солдаты отлично видят, что это германский самолёт. Но им не хочется волноваться, раздумывать, и они сознательно закрывают глаза и беззаботно решают:
— Наш! Новой хвормы...
Не таков ли и весь наш патриотический оптимизм?
Часам к восьми канонада затихла. В воздухе разлита мягкая вечерняя тишина, и это сразу переносит нас из мира с железными трещотками и грохочущими цепями в мир, окутанный тихим человеческим счастьем. Странными кажутся только наши собственные голоса, которые звучат так громко (во время сильного боя голоса еле слышны). Откуда-то появились детишки, которых мы раньше не замечали. Люди смеются, поднимают радостно головы и уже не похожи на деревянные куклы с тупоумно-молчаливой тревогой на лицах.
— На молитву! — кричит фельдфебель.
И так забавно звучат среди всеобщего разгрома и поражения напыщенные слова патриотического гимна: «Царствуй на страх врагам...»
...В одиннадцатом часу примчался ординарец из штаба корпуса:
— Тыловому парку отойти в Трубачов — в двух верстах от Холма, а среднему — в Заграду.
Передвижение совершенно непонятное, если принять во внимание, что головной парк расположен в Майдане-Рыбье, то есть гораздо дальше от позиций, чем средний.
Весь юг в пожарах. Между ними вспыхивают огненные залпы, сливая далёкие огни в один пылающий полукруг. Жители смотрят на зарево пожаров, которое разгорается с удивительной быстротой, ярко окрашивает облака и скоро тухнет, и тяжело вздыхают:
— Верно, хлеб горит...
Потом высказывают вслух удручающую всех мысль:
— Так и наше попалят...
Солдаты глухо молчат. Им объявлен сегодня свирепый приказ генерала Маврина.
Приказ этот разослан в «секретном» порядке ещё 25 мая, но, по распоряжению штаба корпуса, только сегодня оглашён во всеобщее сведение: