Всходил кровавый Марс: по следам войны
Шрифт:
— А вам не стыдно, что вы, такая молодая девушка, занимаетесь такими делами?
— Стыдно? Что вы думаете, я маленькая? Я же знаю, что каждому мужчине хочется и каждой барышне хочется. И я же вижу, что вы — порядочный и никому не скажете.
— А я вот возьму и расскажу вашей маме.
— Зачем вам рассказывать? Что вам выйдет, если меня побьют?
— Вы другой раз не сделаете. Как вам не стыдно! Сами к офицерам не ходите, а подругой торгуете.
— Когда у человека такая натура, так что же стыдно?
— Если это все от «натуры», так зачем
— Ей-богу, вы такой смешной. Она же зарабатывает на хлеб, на платье. Что она — банкир? Если она ходит босая, вы же ей не купите туфли даром.
— А может быть, и куплю?
— Да-аром? Купите лучше мне.
— Ну, вам зачем? Вы хорошо зарабатываете на вашей подруге. А выйдете замуж, муж купит.
— Аи, перестаньте меня дразнить. Так вы хотите — так скажите мне сейчас. А то она потом не сможет.
— Нет, кроме вас, никого.
— Что я — такая красивая? Есть тут краше, чем я.
— Те мне не нравятся.
— Вы ж ещё не попробовали. Попробуйте раньше.
— Мои доводы крепче: я их поддерживаю деньгами.
— Знаете что? Приходите вечером на тёмную улицу. Я тоже приду.
— Я по пустякам ходить не люблю. Если хотите заработать сто рублей, я приду.
— Извините, вы же сказали сто двадцать...
— Согласен — сто двадцать.
— Что, вам непременно нужно все? А если немножко?
— Нет. Все или ничего.
— Когда у меня такие родители... А подругу прислать?.. Вы не думайте, что это какая-нибудь черт знает что... Это же — дочка Амшеля Ройтбарга...
Опять в приёмном покое после двухнедельного ураганного огня. Здесь грозное грохотанье пушек и романтические залпы орудий размениваются на будни войны.
Сотни окровавленных, грязных, провонявших людей, с трясущимися от боли руками и тоскующим взглядом. Все они корчатся, стонут и дрожат от пережитых волнений. Каждой гримасой боли, каждой тряпкой, пропитанной и измазанной кровью, они кричат о позорище войны.
— Тяжелораненых нет? — спрашиваю я солдат.
— Нет. Чижолые там остались.
— Где это там?
— Где бой был. Подобрать не успели... И на вокзале.
На вокзале, на каменном перроне, кучами грязного, окровавленного тряпья валялись недобитые обломки человеческих тел. С зияющими ранами в животе, с рваными клочьями мяса на бёдрах, на руках, они извиваются, корчатся, скребут ногтями, царапают каменный пол и дико, оглушительно воют. Стиснув зубы, проклиная и охая, они в ужасе отпихивают от себя смерть. До последнего жуткого хрипа они страстно цепляются широко раздувающимися ноздрями и помертвелым ртом за каплю недолизанной жизни.
Я становлюсь на колени в запёкшуюся, прокисшую кровь, отгоняю тучи опьяневших от крови мух и пытаюсь зажать между бинтами истекающую жидкость. Пока я вожусь с одним, другие тут же рядом, на каменном полу, замирая, дожидаются очереди. Тоску смертельного ожидания они разряжают в мучительных криках и воплях.
К судорогам чужого страдания привыкнуть можно. Мрачное молчание смерти скоро перестаёт волновать. Но стонущие поля сражений,
— Принято двести шестнадцать человек, — докладывает фельдшер.
Я торопливо обхожу обречённых, которые смотрят с пугливой мольбой в человеческие глаза, чтобы подольше не умирать. Отбрасываю в сторону ещё тёплые трупы. Хочу спасти от смерти как можно больше. Раздирающие душу рыдания подстёгивают, как кнут. Но через час, через два, через три я тупею, как надорвавшаяся лошадь. Раненые сами приходят на помощь:
— Товарищи, подсобите!
Есть на войне у раненых какая-то дружная и цепкая стойкость — в отличие от здоровых. В бой идут в одиночку, рассыпным строем. Раненые, выброшенные из строя, сразу смыкаются в какое-то спаянное ранами братство. Бледные, с ввалившимися глазами, они видят только друг друга. Измученные, истекающие кровью, они тянутся из последних сил, чтобы не отставать от своей колонны. И, насколько им позволяют раны, помогают один другому.
Среди лежащих без движения раненых некоторые вдруг поднимаются и начинают нам помогать. Понемногу ощущение смерти и выражение смертного испуга в глазах исчезает. Раненых охватывает прилив оживлённой говорливости. Они вспоминают пережитые страхи. Вспоминают картины боя. И в серых обмызганных пехотинцах, с оборванными, болтающимися огрызками мяса на теле, воскресает вновь человек. Они критикуют открыто и беспощадно. За право суровой критики они щедро заплатили собственной кровью.
— Крепко наседает, проклятый! Как-то у него отовсюду огонь...
— И пулемётов гибель... Трещат-трещат. И пули почти наголо разрывные.
— От штыкового бою отказывается. Удирает.
— Страшно? — задаю я вопрос.
— У нас орудия горные. Какая от них польза... И десятки голосов отвечают мне с разных сторон:
— И на страх не берет...
— Рычишь по-зверьи. Да зубами выплясываешь...
— У других глаза, как колеса, повыкатились...
— К стенке прижучился, тело стянул в комочек, а душа по-пёсьи скулит...
— Орать — до того орёшь, ровно пушки криком осилить хочешь..
— Лежишь, как в могиле. Смерть просишь..
— Дрожмя дрожишь, а убегти не думаешь... И на страх не похоже...
— Вдарило меня, как ножом под ребро. Нутро вывернуло. А страху нет: будто и страх отшибло...
С трудом продолжаю перевязывать. В глазах мутится. От вшей, от запаха пота, от вонючих портянок и липкой крови меня нестерпимо тошнит.
Вечереет. Все так же усиленно грохочут пушки. Понурые, пыльные, усталые, подваливают новые раненые, с такими же землистыми лицами, с таким же едким запахом перепрелой и запёкшейся крови. Весь перрон и весь двор на вокзале и маленький садик за перроном завалены стонущими телами. Воющим мучительным криком перекатывается по земле: