Всходил кровавый Марс: по следам войны
Шрифт:
— Евгений Николаевич, — останавливает его подполковник Ленартович, — там, за стеной, слышно.
— Черт его дери! Что ж это — секрет? Каждый мальчик на улице уже знает, что у нас нечем стрелять. Один инспектор артиллерии делает вид, что ему это неизвестно, и хочет нашими бумажными сведениями орудия заряжать... Вы сегодня снаряды получали? — резко обращается он к заведующему местным парком Мусселиусу.
— Нет, — улыбается тот.
— А вчера?
— Тоже нет.
— Ну, вот!.. Снарядов нет, а их хотят создать из бумаги. Я же понимаю, в чем дело. У меня
— Вы бы в моей шкуре побывали, когда я в Чарне снаряды распределял, — вздыхает Ленартович. — Я пять суток не ел, не спал — все снарядов от меня требовали. А где взять? И теперь та же история. Хоть бы телефон провели — не пришлось бы ординарцев гонять.
— Да они нарочно не проводят, чтобы подольше канителиться. Пускай, мол, подольше остаются в приятном неведении. Конечно, я приказание исполню. Буду посылать к вам ординарца в Янов. Только все это ни к чему. Полтора снаряда было, да и те в Галиции расстреляли. И надо прямо сказать об этом, а не вертеться и лгать и побираться от бригады к бригаде.
Ленартович уехал, а Базунов ещё долго ругался, бесился и метал громы и молнии по адресу «разных Клейненбергов».
В Дембице рядом с третьим парком, когда последний по забывчивости штаба дивизии очутился на линии боевого огня, стояли резервы 52-го сибирского полка. Вскоре после боев под Тарновом среди сибирских стрелков начался самовольный уход с позиций. В штабе нашего корпуса возникли тревожные опасения, нет ли тут тайного сговора между всеми соседними частями. Были вызваны в корпус командиры смежных частей, в том числе и командир нашей бригады Базунов, — «для объяснений по служебным делам». Здесь им было сделано строжайшее внушение и приказано объявить перед строем нашей бригады о состоявшемся по этому поводу решении военно-полевого суда. Проведение этой мрачной церемонии было возложено Базуновым на адъютанта Медлявского. Всем трём паркам было послано приказание явиться 16 мая в полном составе в Белгорай. На северной окраине города — при полном боевом снаряжении и наличии всего офицерского состава — девятью большими шеренгами построились наши солдаты.
— Смирно! — скомандовали офицеры, и на солнце блеснули обнажённые шашки.
Адъютант, бледный и взволнованный, вышел вперёд и, приняв торжественный рапорт, прочитал спеша и невнятно:
— «Приказ войскам третьей армии Юго-Западного фронта от пятого мая тысяча девятьсот пятнадцатого года.
Рядовые пятьдесят второго сибирского стрелкового полка Дмитрий Самойленко и Максим Черевчан и пятидесятого сибирского стрелкового полка Михаил Евстранов двадцать седьмого апреля сего года в Галиции в бою с неприятелем самовольно и по причинам, не вызываемым исполнением долга службы и возложенными на случай боя обязанностями, сообща оставили свои места в ротах и ушли в тыл.
За это преступление названные рядовые были мною арестованы первого сего мая в местечке Любачове и преданы тотчас же военно-полевому суду при штабе армии.
Рассмотрев дело, военно-полевой суд признал Самойленко, Черевчана и Евстранова виновными в означенном деянии и приговорил к лишению
Второго сего мая приговор суда приведён в исполнение и бывшие рядовые Самойленко, Черевчан и Евстранов расстреляны в местечке Любачове».
При последних словах, произнесённых громко и выразительно, все солдатские лица разом затуманились. Глаза потухли и спрятались, как будто вдруг выключили огни.
— Кончено. Расходись! — скомандовал адъютант. Солдаты мерным шагом и молча проходили мимо начальства, не глядя ему в глаза. Это тянулось минут двадцать. И минут двадцать тянулась давящая тишина. Только торфяник упруго колебался под мерным солдатским шагом.
Молчали и офицеры, такие же бледные, с ввалившимися глазами. За обедом я спросил адъютанта:
— Вы, кажется, очень взволнованы этой неприятной процедурой?
— Вы знаете, — ответил он мрачно, — меня теперь трудно взволновать. Вот уже месяцев шесть, как я окопался на этой позиции.
— Какой позиции?
— Нет такого счастья или несчастья, которое могло бы меня обрадовать или потрясти. Я ко всему теперь равнодушен.
— Почему так?
— Потому, что я слишком ясно вижу всю бессмысленность жизни.
— Байроническая натура, — рассмеялся Костров.
— Пускай байроническая натура, мне все равно.
— А разбойником все-таки не сделаетесь? — шутливо спросил Болконский.
— Каким разбойником?
— А вот давайте отложимся от семидесятой дивизии. Начнём жить в лесах. Выберем вас атаманом. Устроим новую Запорожскую Сечь не на Днепре, а на Сане.
— Что ж, я могу и разбойником, но с разрешения начальства.
— К чему вам разрешение начальства?
— Жить легче. Не надо самому размышлять, тревожиться. Приказано — сделано. И баста. Ведь все в конечном итоге одинаковая бессмыслица. А тут выбирать не надо. Делаешь, что велят, а там — какое мне дело?..
— Одним словом, нейтралитет до последней пуговки, — усмехается Базунов. — Злу насилием не противься и начальству не прекословь.
У нас война пересыщена трагической юмористикой. Из нескончаемых братских могил, кривляясь, высовывает голову наша дурацкая пошехонская бестолочь.
Сегодня из штаба корпуса получено срочное сообщение:
«К 1 часу дня полный головной парк 61-й артиллерийской бригады со всеми своими снарядами поступит в ваше распоряжение. Передайте снаряды 5-й парковой артиллерийской бригаде в Янове. Инспектор артиллерии Клейненберг».
К часу ночи 61-го парка ещё не было. Только в полчаса третьего, почти на рассвете, явился командир тылового парка 61-й бригады поручик Хрусталёв и предъявил следующее предписание от командира 61-й парковой бригады:
«Получили ли вы снаряды и сколько? По новому распоряжению из штаба корпуса вы откомандировываетесь в состав 9-го корпуса и поступаете в распоряжение командира 70-й парковой артиллерийской бригады. Отправляйтесь немедленно в Белгорай и узнайте от командира 70-й парковой бригады, какие имеются у него распоряжения относительно вас».