Вслед за тенью. Книга вторая
Шрифт:
С дедушкой я так и не обсудила того, что узнала о маме. В наших ежевечерних созвонах я об этом молчала, очень опасаясь, что, прознав об «утечке данных», он запрет меня дома. Он никогда не говорил со мной о том случае в операционной: ни словом, ни намеком, ни даже полунамеком. Возможно, не хотел ворошить прошлого… Или опасался выдать то, что изменит мою добрую память о маме. Я могла лишь предполагать, что им двигало, но считала такой подход к делу опрометчиво непродуманным с его стороны. Ведь все тайное всегда становится явным. И хорошо бы мне было узнать обо всем об этом от него самого, а не от третьих лиц, но случилось, как случилось.
И вообще… В последние дни дед, хоть и звонил мне ежедневно, но делал это, будто отдавая дань этой нашей вечерней
«Решил побаловать меня иллюзией полной свободы? А может, сменил тактику и теперь дополнительно тянул инфу и из Марьи? — мою буйную головушку уже не раз посетила странная догадка, — Она же вчера проболталась, что отчитывается ему по нашим будням».
Мне было до жути интересно, чем же дед был так загружен в эти дни, что даже вынужден был ослабить свой тотальный контроль надо мной.
«А не сделал ли он ставку на мое патологическое любопытство? А что?.. Вполне возможно… — зацепилась я за неожиданную мысль, — Замечу эти странные изменения в его поведении и как нагряну домой за разъяснениями! А он меня там сразу и примет… „Тепленькой“, как сказала бы Маша… И отправит под „домашний арест“».
Моя жизнь в последние дни стала прежней и снова ограничилась комнатой в общежитии, учебой и вылазками в город в поисках удачного кадра для выставки, которая была уже не за горами. Единственным, что все ещё напоминало об «Империале», были всё так же посещавшие меня воспоминания из детства. Они напрочь не хотели отступать и, я бы даже сказала, активизировались. Активизировались и день ото дня становились все более красочными и подробными. Толчком к ним могло послужить что угодно. Если, например, в очередной раз, бродя по улицам с камерой, я вдруг случайно ловила в кадре кафешку, меня внезапно накрывало видениями о наших с мамой регулярных визитах в кафе, находившемся в те годы рядом с нашим домом. Незадолго до ее гибели те визиты стали нашей с ней своеобразной традицией. Всплывающие у меня перед глазами «кадры» из тех дней, были настолько детально «прорисованными» моей вездесущей памятью, что в «кино», которое она мне показывала, можно было в подробностях разглядеть даже наши с мамой наряды, в которых мы заходили в то кафе. Я могла довольно четко рассмотреть и лица других посетителей того кафе, восседавших за соседними с нашим столиками, а нос мой реально распознавал аромат любимого маминого кофе и вкус гранатового сока, который она непременно заказывала для меня. Равно как и для себя, но только после традиционной чашечки кофе. Я тогда не понимала этой традиции. И только поездка в «Империал» расставила все по своим местам: этот сок любит Орлов. Мне же тогда не нравился его вкус. Он казался мне кисловатым и неприятно окутывал язык своей тягучей терпкостью. И я не раз просила маму заказать мне черничный мусс вместо него. Но она так ни разу и не прислушалась к моим возражениям. Она неизменно заявляла, что сок этот очень полезен и предлагала пить его через трубочку, приговаривая, что я не должна всю жизнь «довольствоваться только черничным муссом и заедать его черничным же мороженым». Она считала, что нужно «расширять горизонты моего вкуса». Ума не приложу, почему в те годы с таким отторжением восприняла гранатовый сок, тогда, как в «Империале» он пришелся мне вполне по нраву. А тогда, в детстве, я медлила, борясь с нежеланием приступить к исполнению нашего с мамой ритуала и постоянно морщилась, потягивая его через трубочку. Морщилась, кстати, на пару с ней самой, выпивавшей стакан этого сока, как она говорила, «со мной за кампанию».
Вдруг вспомнилось, как как-то спросила у нее: «Тебе же он тоже не нравится, мам. Зачем ты его пьешь?»
И услышала ее тихий ответ: «Хочу понять его… Никак „раскусить“ не могу…»
«Кого, мам?» — не поняла я тогда.
«Не кого,
«Сок нельзя раскусить, мам. Его же пьют», — поспорила я с ней в тот день. Она тогда промолчала в ответ.
А если объектив моей камеры вдруг фокусировался на прохожем в лице, в чертах которого узнавалось нечто узнаваемое; или на одежде, фасон которой хоть отдаленно представлялся мне знакомым, то перед глазами сразу «материализовывался» папа в похожем пальто или пуховике, а затем начинали в подробностях всплывать наши с ним разговоры, казалось, напрочь забытые с годами.
«Как все это работает в моей голове? — в сотый уже наверное раз принялась размышлять я, — И когда, наконец, закончится? Закончится ли? Как это лечится в конце концов?!» Но ответов на все эти вопросы у меня пока не находилось.
— Доброе утро, — в мои раздумья просочился сонный голос Марьи.
Подруга, как всегда, с легкостью перетянула все мое внимание на себя. Как это у нее получалось, я так же не понимала. В нее будто был встроен невидимый глазу магнит, благодаря которому Машка, видимо, и умудрялась концентрировать на себе внимание всех, кто оказывался рядом с ней — в поле притяжения этого самого магнита.
Вот и сейчас одним лишь своим «Добрым утром» она выветрила из моей головушки все прежние мысли и «заставила» просто лежать и созерцать, как сладко она потягивается под одеялом, играючи пошевелит показавшимися из-под него пальчиками на ногах и резво выбирается из постели.
— Доброе, — тихо откликнулась я. — Как спалось?
— Замечательно! Мне снился Саша, — поделилась она. И улыбнулась своей самой обворожительной улыбкой.
Подбежав к шкафу с одеждой, неугомонная резво распахнула его створки и принялась обозревать свой гардероб, видимо, что-то выискивая.
— Может, хоть сегодня удастся встретиться, — предположила она задумчиво, — а то с воскресенья висим с ним на трубке, как суслики.
— А как суслики на трубке висят, Маш? — с улыбкой спросила я.
— Уныло, Кать! У—ны—ло! — повторила она по слогам. И недовольно сморщила носик. И тут же воскликнула: — Вот он!
Вытянула из недр шкафа свой любимый бирюзовый спортивный костюм и принялась его на себя натягивать. Как вторую кожу.
Я продолжила за ней наблюдать, поплотнее укутавшись в одеяло. В комнате все еще было свежо. Хоть и не так холодно, как вчера вечером, когда я вернулась со своей очередной фотосессии.
Надев костюм, Машка бойко распустила косу, которую непременно заплетала на ночь. Огромной «фильдеперсовый» щеткой, как сама же ее и окрестила, расчесала свои длинные русые волосы ниже плеч. Затем собрала их в высокий хвост и закрепила его на макушке резинкой, тут же методично скрутив вокруг нее в «баранку».
— Ты куда?
— Пойду пробегусь. Полтора кило за неделю набрала, прикинь! Коровушка, блин!
— Шапку надень.
— ОК.
— И перчатки!
— Ладно. Дай свои, а? Рабочие. В которых со своей камерой носишься.
— В дубленке возьми. В кармане.
Подруга подбежала к моей новой «одежке», как назвала бы ее Полина, наша помощница по хозяйству.
— Слушай, а какую же найскую «шкурку» мы тебе прикупили, а! Закачаешься!
— Мне тоже нравится. Спасибо, что составила кампанию. И помогла выбрать.
— Да, ладно, брось повторяться… — задумчиво проговорила она, разглядывая дубленку. И проворчала: — Кто, если не я… Орлов твой что ли? Он хоть звонил?
— Нет, — призналась я и прикрыла глаза.
— Вот же гад! Ладно, не кисни, разберемся!
— Я и не кисну…
— Ну и правильно! — одобрила моя непоседа, — Где наша не пропадала, правда! Мда… Я вот теперь ее заценила по-настоящему…
— Что заценила?
— Да «шкурку» же! Сначала простенькой показалась… — задумчиво продолжил мой «эксперт от кутюр», — Слишком протокольной что ли… Как у моей школьной училки по русишу. А теперь, смотрю, — ничего так! Стильненько пошита. Так что — поздравляю! Вкус у тебя есть…