Вслепую, Магрис Клаудио

Вслепую

на обложку

Магрис Клаудио

Шрифт:

Поэтому-то они меня и не возьмут, по крайней мере, до тех пор, пока не наступит конец. Рано или поздно на мир опустится вечная арктическая ночь и в ней погибнут все метафоры, а значит, и я тоже, но сейчас лето, длительный день нордического лета, мой день в качестве короля. В книге старика Снорри сказано, что в иерархии имён перед человеком идут боги, богини, поэзия, небо, земля, море, солнце, ветер, огонь, зима и лето. Я иду сразу после лета. Достопочтенный Магнуссен много раз перечитывал для меня те строки: я пообещал увеличить материальную помощь школе и повысить зарплату лекторам.

Возвращение в лето, в колыхание светотени в кустарнике, в отложенное на недели наступление сумерек. Когда нас везли в Дахау, в бронированном вагоне

была вечная ночь, арктическая ночь, самая чёрная из ночей. Я знал, что раз жизнь достойна быть прожитой, то нашей задачей было соскоблить ту чернь с лица земли. И, что важнее всего, нам это удалось, а это многого стоит. Да, Ясон — вор и лжец: после победы мы увидели, как по-свински он себя повёл. Я и сам свинья. Зато я убил дракона, который мог раздавить и проглотить весь мир; он пророчил своему царству тысячелетнее существование, обещал тысячу лет жизни Дахау. Мне же для уничтожения этого царства понадобилось двенадцать лет, я разбил его на осколки, будто ночной горшок. Я одержал победу над драконом, пронзил его, и заслуживаю, мы, товарищи, заслуживаем, руно; неважно, что позже мы запятнали его кровью — собственной и дракона, — превратив его в красное знамя лета. Чернота запломбированных вагонов казалась бесконечной и нестираемой, но в Сталинграде их припорошило снегом, отмыв наслоения копоти и грязи. Мне нравится белый цвет. Снег. Исландия.

Я скакал в молочно-восковом тумане, слушая Брарнсена. Он рассказывал, как однажды провёл без малого три дня на привязном аэростате. Кажется, это произошло в Берлине. Один англичанин взял его к себе служить, когда он прибыл в Англию с экспедицией сэра Джозефа Бэнкса. За много лет до того. Брарнсен говорил: «Там, в вышине, очень красиво, облака разбиваются друг о друга, словно разрезанные солнечными лучами волны, и создаётся впечатление, что под ногами во всю прыть несется тёмная земля».

Я слушаю его отвлечённо и незаинтересованно, посматривая вокруг. Застывшие реки лавы, сформировавшиеся среди пепла пузыри, лишайники, злокачественные опухоли организма… Зловонное испарение, скопление газов, пропасть. Изрыгание перемалывающей жизнь со смертью печи, смрад — это герольд смерти, её вестник. От одного драконьего дыхания, от его запаха Ясон делает шаг назад, а из его ослабевшей руки выпадает меч. Трудно не испытать страх, ощущая тот запах. В Дахау, когда ветер дул не в сторону бараков, а в сторону казарм СС, он приносил с собой вонь крематория, и тогда переставали петь канарейки — они смолкали и цепенели. Тюремщики их специально для того и завели, чтобы знать, когда выключать печи. Я не думаю, что причиной было отвращение: причина в страхе, который наполняет собой любое отвращение.

Ну, а жители Мюнхена, которые протестовали, когда недалеко от Замка Хартгейм бросили и забыли набитый трупами отравленных газом поезд? Наверное, они боялись трупов и их запаха и потому подняли голос и обвинили лейхенкоммандо, специальные трупные команды, в плохо выполняемой работе.

Да, запах дракона наводит ужас. Ясон сбежал бы без Медеи. А я без Марии, так было бы лучше. В Дахау я, как и все, боялся пыток и смерти; этот страх сродни тому чувству, когда вокруг тебя беспорядочно ударяют молнии или разыгрывается море. При этом я оставался человеком, пусть напуганным и дрожащим, но человеком. Они же, истязатели и палачи, перестали быть людьми уже давным-давно, с незапамятных времен. Может быть, они никогда людьми и не были, так и родились свиньями, и чтобы стать животными, им не пришлось пройти через ложе Цирцеи. Их можно только пожалеть, пусть сперва и вырезав подчистую, во избежание будущих бед.

Да, в Дахау я боялся смерти. Моё сердце раздирало на части, когда я видел, как гибнут мои друзья и товарищи. Попробуй не наложи в штаны, когда твоего соседа по камере бросают во включённую на полную мощь декомпрессорную камеру, где он просто-напросто взрывается, им это нужно для получения необходимых экспериментальных данных для люфтваффе. Вы думаете,

можно было не бояться? Только физическое истощение и голод могли затмить мой страх, вынудить его ненадолго отступить. Зато в своих размышлениях я чётко знал, против кого и почему стал бы сражаться, если бы смог. Когда эсэсовцы заставляли заключённых играть на скрипках в тот момент, когда осужденных вели на казнь, у меня переворачивалось всё в душе, но я был горд за человека, который, незаметно для своих убогих палачей, шёл на смерть под увековечивающую его музыку.

Необходимо сказать, что вы из кожи вон лезете ради нас. Сейчас, например, субботний вечер, и нам разрешено даже поиграть в азартные игры, чтобы развеяться. И не имеет значения, что медсестра выдаёт нам фишки бесплатно: накал тот же. Шарик бежит по кругу рулетки, кружатся и исчезают дни и недели, передышка коротка, а номер выпадает всегда не тот… Бежит шарик, сверкание, улыбка Марии… Всё-таки это та самая стеклянная дверь в кафе «Ллойд» во Фьюме. Вот она здесь, прозрачная и расколотая вдребезги, на этом зелёном столе. Как же Мария любила зелёные луга и поляны… Я тянусь к ней рукой, но она уже устремляется дальше по искривлённой поверхности и пропадает. Я ставлю всё, что имею, на все номера, для верности также на зеро, но рулетка не останавливается. Исчезла, растворилась в темноте, в дыму гниющего вокруг зала, в спертости и затхлости атмосферы. Кружение. Зелёный шарик. Я его не вижу. Стоп. Номер моей карты в реестре концлагеря…

Воспевать мечи и уметь ими пользоваться. Пока я пытаюсь высвободиться из объятий голой морщинистой пустоты, Магнус Финнусен, согласно данному мне в Бессастадире обещанию, сочиняет сагу-песнь о Йоргене, Протекторе Исландии, повелителе копья и основателе рода, принесенном айсбергами медведе, монархе, пришедшем из моря с клинком и весами правосудия. Я хочу настоящую сагу, могу даже помочь ему её составить: школа старого Писториуса была ничем не хуже бессастадирской. Я хочу прекраснейшую поэму о всей моей жизни, всей, включая смерть.

Писать и выводить на сцену собственную смерть — так актёры заучивают свои трагические роли. Теперь я узнаю, кто я, поскольку именно смерть, огонь аутодафе и могильный холм повествуют о жизни человека, рассказывают о ней и ему самому гораздо лучше всяких биографий и автобиографий. В Рейкьявике я любыми путями приготовлю своё погребальное пиво, как того требует торжественный, освященный традицией ритуал похорон. Кони идут вперёд, будущее — не что иное, как расписанный узорами клочок ткани, который жизнь немедленно порвет на клочья. Погребальное пиво я выпью до дна ещё загодя.

На одной ферме недалеко от карстовых пещер Стефана Геллера я видел позорный столб, на пик которого была насажена лошадиная голова. Костлявый и золотушный крестьянин не помнит, для кого этот столб был воздвигнут. Кругом свершается столько бесчестных деяний, что нанизывать их на жердь позора — решение абсолютно верное. В болоте утопленниц погибла и его собственная грешница-дочь. Кричащих от страха девушек окунают головой в болотистую топь; однажды одной удалось вырваться и доплыть до противоположного берега. Я беру всех подонков под свою защиту, пусть послужат, охраняя меня, как янычары оттоманских султанов. Матерям раздадут субсидии, только бы не путались под ногами.

Я почти у границы своего королевства. Я на краю света? Озеро Миватн. Кипящий лёд и жидкая грязь. Лава взрывается и каплями падает в обжигающе-холодную воду, будто ожившие скалы застывают в прерванном порыве что-то или кого-то обнять. Грусть, на сером небе полосами выступают голубые вены, синий свет, север… Разъярённое ледяное море, белые гребни волн, пена, царство снега. Север — это пронзительный свет, как в Нюхавне. Море же… Чёрное, белое, дикое. С неба обрушивается необратимая серость, нестерпимо.