Вслепую
Шрифт:
Жить, значит, находиться в плавании? Именно, доктор, или кто Вы там, спрятавшийся где-то коллега. Зачем покидать надёжную бухту и пускаться в открытое море, отдаваться волнам? Море и есть жизнь, дерзкий предлог для того, чтобы жить, расшириться, завоевать всё вокруг. Оно же и смерть, опустошительное и всеуничтожающее вторжение, кораблекрушение. Корабли отправляются в плавание при поднятых парусах и с развевающимися по ветру флагами. Целые флоты прибывают на новые континенты и острова, разворовывают их, мародерствуют, опустошают всё, что только можно и нельзя, разрушают… Нельсон бомбит Копенгаген, Ясон крадёт руно и убивает Абсирта, мы высаживаемся на неизведанной южной, австралийской, земле. Кто-то из аборигенов пока жив, но их единицы и это ненадолго: мы приплыли, чтобы уничтожить каждого.
Нам следовало бы сидеть дома и предоставить им их покой. Революция — спасительное изменение мира, искупление
Ясону тоже всё это не особо нравится, но так нужно, чтобы научиться спускать на воду корабли, создавая у людей иллюзию завоевания, соблазняя их миражами необъятности моря и всякой прочей ерундой. За всё платит Медея. Нора привязывает меня цепями к той грязной подстилке, я опускаюсь вместе с ней, я привык: должно быть, это эффект одного из её колхидских отваров. Мы вместе оказываемся под столом и находимся там до тех пор, пока не прибывают полицейские и не забирают нас в тюрьму. И это случается всё чаще и чаще. Слава Богу, меня всегда быстро освобождают, за былые заслуги в истреблении аборигенов. Каждый раз я выхожу оттуда будто потухший и намного грязнее, чем был раньше. Очень скоро мы с Норой перестали принимать душ. Издаваемая мною вонь меня не беспокоит. И запах Норы тоже. Она об этом знает. Она заставляет меня падать на кровать и берёт его в руки. Я испытываю всё меньшую необходимость это делать: ещё бы, после всего того рома, что она в меня вливает, когда я отказываюсь пить его по собственному желанию. Я делаю несколько глотков исключительно из страха, что она раскорябает мне лицо. Иногда, когда я слишком инертен, она царапает меня даже там, внизу. Она ласкает его, манипулирует им, то яростно сжимая, то расслабляя пальцы. Часто это не даёт результатов, но мне всё же удается получить какое-то удовольствие от прикосновений тех нежных пальцев, не такое, как когда-то, но что уж об этом говорить…
А ещё Норе нравится накрывать мне тем покрывалом лицо: я почти задыхаюсь, а она смеётся и шепчет, что так он быстрее встанет; мне же не хватает воздуха, овечья шерсть щекочет горло, меня практически начинает тошнить пустыми спазмами. Руно душит, несёт смерть любому, кто его тронет. «Арго» переплывает целое море, чтобы украсть его, то есть, чтобы кого-то убить, а затем погибнуть самому. Необходимо вернуть руно, пока не поздно, пока оно не спровоцировало очередное кровопролитие. Но кому его вернуть? Каждый предыдущий владелец, обворованный следующим владельцем, когда-то тоже был захватчиком и прикарманил руно преступным путём. Вернуть его распятому и принесённому в жертву жадным до крови богам животному? Руно находилось на своём месте только когда покрывало овечью спину.
Но с животного уже давно спущена шкура, а руно постепенно замызгивается вековой сажей. Иногда мне кажется, что оно чёрное, как ковёр в кабинете санитарной дирекции, как сдернутая, словно кожура апельсина, кожа пойманного нами в полесье аборигена: мы принесли его в жертву нашим богам. Я не знаю, каким именно, но то, что нашим — это точно.
Я обнаружил, мой друг, что только мы, мы, кто прибыл оттуда сюда, из Старого, а, следовательно, самого сильного и крепкого света в эти умирающие уголки планеты, заселенные одряхлевшими цивилизациями, чтобы нанести последний удар, только мы имеем богов и верим в них. Они живут в наших умах, как в святилище, они же и являются тиранами, кто приказывает нам пускать чужую кровь и ничего не бояться, сохранять невозмутимость и холодность эмоций и впечатлений, так как на всё, что мы ни делаем, есть воля богов. Остальные, например, аборигены, которых мы насильно выкуриваем из родных им лесов, или кто-то другой, кого мы рано или поздно придём выгонять с насиженных мест в рамках начавшейся охоты за плотью и смертью, богов не имеют. У них есть статуи, тотемы, раскрашенные деревья, носимые ветром голоса, духи грома и воды, предки и священные животные, — но это всё не боги, а лишь шелест жизни, её течение. Жизнь наблюдает за тем, как мы проходим через неё, с почтением и немного играючи; мы для неё горстка сухой листвы, деревянная кукла с ракушками вместо глаз, она играет, легко и беззаботно в своей серьезности, как и свойственно игроку. Даже мрачные лица некоторых их тотемов, на самом деле, вовсе не так грозны — обычные симулякры, ничего более, так же, как карнавальные маски наших детей: они кажутся чудовищными и ехидно ухмыляющимися, но в действительности для детей это большое развлечение — их можно постоянно снимать и вновь
Мы же всё делаем и принимаем всерьёз. Наши боги, доктор, запретили нам играть. Боги не шутят, и, повинуясь их воле, мы живём в мире, где никто больше не играет. В церкви не играют и не шутят. При этом отец Каллаген говорил, что, не умея играть и быть детьми, человек не сможет попасть в райские кущи небесные; по крайней мере, мне кажется, что он говорил именно так, — я точно не помню. Здесь внутри, друг мой, никто не играет и не шутит, все эти медики в белых халатах — самые настоящие жрецы и волхвы. Здесь полно богов. Зажигающиеся фосфоресцирующие коробочки, светящиеся молочно-белые картины… Вы только посмотрите, с каким трепетом с ними обращаются Ваши одетые в белое священники. Должно быть, им нравится кровь, раз они так часто её у нас берут. Нужно повиноваться без возражений.
Вот почему, наверное, у Норы богов не осталось. Жизнь соскаблила с её лица веру и образ Бога, который когда-то, на берегу другого моря, был истинным её ликом: изваянные черты и безупречность линий. То лицо было прекрасным: чистота, страсть, грация. Теперь же веры нет, нет образа Бога, он потерян по дороге, выскребай до грамма… Однако, в отличие от многих, Нора не стала заменять потерянную веру на новую, лживую, чужую. Она предпочла не служить никакому Богу. Возможно, потому что боги любят лесть, фимиам, флаги, пушки и деньги, а она обожает только ром и в нем-то она знает толк. Когда я в ней, — в редких случаях это ещё случается, — я тоже перестаю чувствовать себя рабом какого-либо бога.
Она, развалившись на пропитанном потом покрывале, вынуждает меня силком повторять «мена койетен нена», я люблю тебя. Она говорит, что это её возбуждает: завывание суки в период течки. Затем она с нежностью прижимается ко мне: это чувство ей тоже ведомо. Наши тела становятся единым целым, пусть слабым, продажным, проданным и тленным. Она моя почерневшая от времени и покрывшаяся морщинами, обезображенная складками в уголках рта невеста. Нареченная. Не перед Богом, так как я не очень хорошо понимаю, кто это, не перед людьми, пьяными подонками из таверны, издевающимися над нами и унижающими меня глубиной моего, нашего, падения, а перед расстилающимся впереди необъятным простором реки-моря. Пока смерть не разлучит нас. Осталось немного. Вечность. Наречённая пред каждой бренной и святой, как и мы сами, вещью.
Вместе навсегда, куда бы ни занесла нас судьба. Особенно в тюрьме, где мне приходится терпеть её пьяные побои. Брак — это согласие быть вместе и в горе и в радости, так уж написано, а значит, и в позоре. Если Мария… Ей нравится выкрашивать лицо в разные цвета, как делают это туземные женщины, превращаться в дурнушку. Так она расхаживает по Хобарту, и ей плевать на зубоскальство окружающих. У Медеи тёмная, как у всего населения Колхиды, кожа. В постели, то есть на служащих нам постелью драных покрывалах, Мария приказывает мне называть её Валлоа: так звали женщину-вождя одного племени, которая лично убила капитана Томаса и мистера Паркера. Моя женщина угрожает прикончить меня и так сильно его сжимает, что кажется, будто она хочет выдавить оттуда то редкое семя. Потом она засыпает и начинает храпеть. В её влажной от пота ладони остаётся моя бесчувственная плоть, её рука добра и представляет собой защищающую моллюска от бушующего моря раковину.
82
Компенсация для тех, кто принял участие в Черной войне, составляет сто пятьдесят фунтов. Для всех, кроме меня — мне дают двадцать пять. Я инвестирую их в небольшую ферму: убогий участок иссушенной земли, который больше ест, чем кормит, — так вскоре у меня заканчиваются и эти деньги. Наше убогое жилище совсем приходит в упадок, а последняя остающаяся в карманах мелочь уходит исключительно на ром. В Бонегилле выбор был больше, почти люкс: овсяная каша, пусть немного прогорклая, фасоль, жареная картошка, порой даже холодное мясо.
Да уж, в Бонегилле мы бастовали. Позже, намного позже, да… Но там я ещё был мужчиной, несмотря на живший в моих воспоминаниях, занозой в душе и грузом на сердце, концлагерь. Знаете, что-то такое, что поселяется в тебя и пожирает изнутри, делая так, что ты попадёшь в мир иной из-за первой же простуды? Вот я и здесь, доктор Ульчиграй. Должно быть, это и есть другой мир. Естественно, он разительно отличается от того, какой я себе воображал, но то, что он другой — это факт. Очутившись здесь, не важно, в качестве врача или пациента, можно поставить на себе крест. В Бонегилле я пока не до конца всё это осознавал, что-то во мне до поры сопротивлялось. А позже…