Вслепую
Шрифт:
Мне не удалось бы сказать, сколько тогда прошло времени. А вот мой отец всегда мог сообщить с точностью до секунды, который час. Я то сжимал, то расслаблял веки и мог видеть маленькие разноцветные глобусы, красные, чёрные, жёлтые, они танцевали на постоянно меняющемся фоне и принимали всё новые и новые оттенки: от огненно-жёлтого до иссиня-чёрного; я видел диски, которые постоянно накладывались друг на друга, скрещивались, сливались и расходились, пестрые солнца будущего в темном или алом от крови небе. Периодически я приоткрывал глаза, а затем снова их закрывал и прижимал веки пальцами — так я мог видеть калейдоскоп из разноцветных то раскладывающихся, то вновь собирающихся вместе фигур; пламя охватывало чёрный замок, издавая страшный грохот, рушились его высокие башни. Горит Кристиансборг, вот уже три дня полыхает королевский дворец и ломает всё под собой разваливающийся по частям потолок Зала Кавалеров; языки пламени щекочут большие парадные портреты выдающихся датских государственных деятелей и монархов, они будто душат их, обворачивают ими рыцарские доспехи и подбитые мехом горностая мантии;
Уже поздно. Не знаю, почему и как такое произошло, но стало слишком поздно. Кто теперь знает, какой сейчас час: лавка моего отца тоже сгорела, часы с маятником и без обращены в прах. Под расслабленной векой огненное пятно отступает, сменяется белым — башенные часы-хронометр Зала Кавалеров.
Мне нравится та пустота, я бы хотел создать такую вокруг и позади меня. Во время пожара все пытаются спасти уцелевшие вещи, я же, наоборот, помогаю огню, постоянно что-то в него подбрасывая, и смотрю, как это что-то превращается в дым. Если бы только всё могло вдруг улетучиться, растаять, позволить мне дышать полной грудью…
Пламя справедливо, оно уничтожило Содом и Гоморру и точно так же сметёт до основания новые адские города. Очистить пространство, устроить исполинский костёр, внутри и снаружи, в сердце и перегруженной, запруженной мыслями голове. Должно быть, там и для Марии нашлось бы место: горизонт, ветер, набитый кишащей, варящейся в собственном соку человечиной трюм. Разве я смог бы взять её с собой, заточить и задушить в той давке?
Я вновь прижимаю пальцами веки и вижу под ними точки, диски и глобусы; их число увеличивается, они кружатся вихреобразно, будто в воронке, меняют цвета и формы. Шарик рулетки крутится всё быстрее, не останавливаясь. Оно и лучше: так или иначе, но выпал бы неверный номер, ошибка нарастает в прогрессии. Слишком много чисел, чрезмерно много искр и вещей. Жизнь — это назревший чумной бубон, который вот-вот норовит лопнуть. Я открываю глаза: дымка рассеивается, погода проясняется, на базальтовых стенах опять появляется светлый диск; это не часы, это снежный ком. Наконец-то белый цвет, Исландия, спокойствие ледяных озёр, мирная белая пустыня, ничего нет, ничто не происходит, сплошная застылость вечности. Какое облегчение: наполненное водой ведро оказалось решетом, вода просочилась из дыр, и я налегке, я свободен. Нет, это не снег, это белый флаг. Теперь, слава Богу, его наконец-то можно водрузить на флагшток.
Конец войны близок, языки пламени лишь дотрагиваются, лижут, ласкают, исследуют обезоруженный город. Под пушечными канонадами английского флота Копенгаген подаёт сигнал о капитуляции, сейчас Нельсон прикажет прекратить огонь и начнётся процесс перемирия. Раненые смогут залечить свои раны, а кораблям заделают пробитые ядрами и искореженные до неузнаваемости корпуса.
Я снова лёг навзничь — идеальная поза сдавшегося в плен и просящего о пощаде. В вышине блестит ослепляющий солнечный диск. Сейчас последует команда о прекращении огня. Вдруг белый солнечный диск чернеет. Уставившийся на меня чёрный глаз — Нельсон смотрит в подзорную трубу перевязанным глазом и, не видя белого флага, не отдает заветное распоряжение задраить жерла орудий. Так и происходят катастрофы, из-за проблем со зрением, из-за недоразумения: корабль попадает на риф, потому что рулевой смотрел в другую сторону. Смерть — это старый, покалеченный на один глаз пират: не видя ничего перед собой, он выкрикивает приказы вслепую.
Тот глаз продолжает пристально на меня смотреть и становится всё ближе и больше. Солнечное, земное затмение, мира больше нет, он исчез за чёрным кругом, потерялся в чёрном, как вороново крыло, дуле пушки. Выстрел, огнями рассыпается темнота, по краям тёмного диска блестят разноцветные искорки, они же части потухших, взорвавшихся и разбросанных в темноте космоса звёзд.
Нет, я не думаю, что слышал именно треск откалывающейся от корабля полены, хотя именно она в итоге на меня и рухнула. Естественно, я не стал уворачиваться от удара; может, я тогда спал на том самом руне, которое мгновение спустя в очередной раз пропиталось свежей кровью. Я не помню, должно быть, в этом месте затёрлась кассетная плёнка, повреждение в записи очевидно. Источенная червями фигура поддалась времени, ненастьям, абразии от ветра, дождю и солоноватому воздуху: море истощает. Странно: с тех пор, как я отдал «Арго» во власть Посейдона, бросив его гнить на берегу, к нему постоянно приходили люди и что-то подправляли, чинили, латали, — так корабль вечно оставался дряхлым, но в то же время новым, нетронутым и бессмертным, другим, но тем же, как я, как боги. И действительно, позже тот корабль был вознесен в олимпийские небеса. Постоянно соскальзывая вниз, он, наконец, вскарабкался на небо, к хвосту и лапам созвездия Пса. Однако он пуст: на нём нет экипажа, нет аргонавтов, даже полены нет; вероятно, её сбросили вниз во время путешествия ввысь, к богам, чтобы освободить корабль от ненужного балласта и дать ему возможность достичь цели. Говорят, что на небе будто бы есть созвездие почти без звёзд. Как бы то ни было, с пляжа корабль, в самом деле, исчез.
Или я его просто отсюда не вижу: из этой точки пространства почти ничего не разглядеть. Даже когда я оттираю приставшую к стеклу грязь, липкий гумус, всё остаётся будто покрытым матовой плёнкой. Да разве
Тереть и ничего не видеть, тереть с новым пылом и продолжать ничего не видеть, в тёмном трюме это ни к чему. Тереть, грести, кликать, выключать, включать, перематывать плёнку, говорить, повторять и смеяться, набирать текст, надиктовывать, стирать, вырезать, перемотка, вперёд, опять перемотка, прослушивать сказанное… Особенно прослушивать, контролируя, не закрались ли в запись нежданные сюрпризы. Я бы не хотел случайно удалить Ваши чистые и чёткие ответы вместо моих расплывчатых вопросов, объяснений и комментариев. Это кто говорит? Когда это он говорил? Разве это он говорит? Назад. Нет, это не он, хотя только что я не узнал, что это был не его голос, а, может, мой… «Трудно отличить в гуще шумов собственный голос, никогда не знаешь, как он звучит для других», — это нахальное сообщение на мониторе точно его. Доктор, когда Вы на мгновение отвлекались, я нажимал кнопку и удалял сам себя, исчезал в своей свободе, вечно преследуемый, но никогда по-настоящему не пойманный; наконец-то я свободен, дорогой доктор Ульчиграй. Партия коммунистов, пардон, ПК, персональный компьютер, мало чем Вам поможет. Об этом позаботился вирус, та беззаботная программка с поздравлениями, это она удаляла все данные. Табула раза. Прощайте. Продолжайте запускать по кругу кассетную запись, если Вам так нравится слушать самого себя. Но где, — теперь я узнаю свой голос, — давайте попробуем перемотать назад, там снова я…, и вперёд, еще разок назад, — ничего не поделаешь, и здесь я.
А вот и нет, Вы ищите, доктор, ищите. Где же он? Палата пуста, на кровати никто не спал, покрывало не тронуто. Как это могло произойти? Как ему это удалось? Всё было настолько тщательно продумано: хорошо проветриваемые палаты находились под постоянным контролем, убежать или умереть было невозможно технически. Если бы только можно было понять, каким образом… прямо из-под носа у охраны… Тюремная наука, наука о концентрационных лагерях, о перевоспитании, о сегрегации — это, прежде всего, теория, и нас интересует именно она. Если кто-то должен был умереть, но не умер, или наоборот — это ничего. Нас интересуют причины, каким образом план был претворён в жизнь, согласно каким принципам. О том, что убийца беспрепятственно проник в запломбированную комнату и убил свою жертву или что заключённый также без малейших проблем покинул камеру, можно забыть. Скажите лишь, как им это удалось, назовите слабое звено структуры, организации. Как это случилось, как он сумел совершить побег из концлагеря, избежать клонирования, которое продолжается даже после смерти, ускользнуть от бесконечной серийной репродукции человеческой особи, от сети?
И всё же хоть какие-то зацепки должны быть, наводящие приметы, следы… Давайте посмотрим и поищем… Гнилой корабль, почти труха, полена… Холодно, ещё холоднее, — как говорилось в той детской игре, когда ты продвигался в поисках запрятанной вещи в неправильном направлении… Снова ты? Тебе весело, да? Ну-ка посмотрим… Дворец всё так же в огне… Тепло, теплее, мы на правильном пути… Горячо… Вот и я! Лучше быть принятым в божественный пантеон как величайший из аргонавтов, сожжённый на погребальном огне и ветром принесённый на Олимп Геракл. Очень удобно сказать, что того, кого искали, раздавило поленой, что он где-то уже похоронен, не исключено, под одной из лавочек в парке; в этом убедили себя и биографы, они-то и распространили с незапятнанной совестью данную версию; я же остался в вечной мерзлоте в ожидании призыва к службе. Прекрасный номер, ловкий трюк, нужно признать. Каторжников, действительно, по обыкновению не кремировали: на практике их хоронили на Острове Мертвых.
А получается…, кто бы мог подумать… Должно быть, это был Энди Блэк. Он сдержал данное мне слово, заплатил должок. Вернул воде когда-то вырванную из её объятий жертву-утопленника, причём отдал её в неузнаваемом для всех, включая самую воду, виде. Энди ловко управлялся с огнём: он с детства разжигал в лесу костры. Ему было не сложно сжечь тело и ещё проще пустить прах по течению Дервента, в том месте, где, как и предустановлено, река-море устремляется к ледникам Антарктиды. Наконец-то невиновные и невинные, не нужно никакой вечной мерзлоты, никакого пермафроста: пламя истребляет всё, даже чипы, кремниевые карты памяти, моей памяти, чужой памяти, памяти всех, откуда я знаю… Их тоже уничтожили, так, на всякий случай. Не сохранилось ничего, что могло бы быть законсервировано во льдах под густым снежным покровом, ничего из того и никто из тех, что и кого захотели бы получить коменданты концлагерей завтрашнего дня, возжелавшие разбудить мертвецов и обречь их на муки вечной каторги. Кибернавт утонул, его поглотили рыбы, прожевали, переварили, а затем очистили от него желудок; от него ничего не осталось. Центральный Комитет децентрализован, распущен, расщеплён. Бог везде и нигде одновременно, Я(-хве) повсюду, на свидетельстве о мнимой смерти есть все необходимые печати по официальному образцу — не подкопаешься, состряпан без сучка и задоринки, — он вызывает бурное ликование тех маниакальных идиотов, для кого внешняя форма важнее содержания.