Вспомнить нельзя забыть
Шрифт:
Когда все было рассказано, бабушка пела Оле песни, которые любила, в основном из фильмов. И однажды на песне про сирень, которую она пела даже с некоторой синкопой («си-ирень – цве-етет, не пла-ачь – при-дет»), Оля сделала глубокий вдох, открыла глаза и как-то очень внимательно посмотрела на бабушку.
– Ой! – закричала перепуганная старушка. – Доктора, доктора!
Их сбежалось слишком много, так, наверное, толпились евреи на исцелении Лазаря. И в этот момент Оля снова закрыла глаза, как будто поняв, что возвращаться смысла нету.
Марина склонилась к Оле и заметила мелкое дрожание ресниц
– Оля! – тихо сказала тетка. – Это я, Марина. Здесь и бабушка. Открой глазки, детка!
И девочка вернулась.
Но она явно не была уверена в стоящих возле нее женщинах. У старушки с абсолютно белыми волосами тряслись руки. У женщины так выпирали кости лица, что еще чуть-чуть – и оно уже череп.
На другой день она тихо спросила:
– Я много пропустила в школе? Я успею догнать до конца года?
Видимо, она устала, потому что снова закрыла глаза, но это был уже сон усталости, а не то пограничье, за которым давно стоит хозяйка-смерть. И честно говоря, тетка-врач предпочла бы второе. В ее практике не было возвращений, да и самих ком, если не считать комой клиническую смерть, не было. Она не знала, как говорить с людьми, пришедшими оттуда через столько лет. Поэтому кинулась звонить тем, кто знал.
И, надо сказать, знающие примчались – случай ведь редкий. Даже в медицинском журнале об Оле писали, правда, как о случае безнадежном. А тут на тебе. Девушка, которой исполнилось недавно двадцать один, помнила, что она училась в десятом классе, она уже беспокоилась об экзаменах, еще не зная, что сирота и что вот-вот кончится ее полуплатное пребывание в больнице – роскошь для нашего нищего времени.
Главврачу тете Марине уже тыкали в глаза – мол, пользуется положением. Пусть бабка забирает ее домой. Она уже обучена кормить через трубочку и все такое… Врач же обхватила голову руками, она зло думала, что ей, отоларингологу, не суметь сделать из этого случая диссертацию. Да и из коллег знакомых некому предложить. Такая роскошная «полуживая» тема на кровати.
Но никто не знает, как вложить в едва оживший мозг почти пять лет жизни, чтобы он в одночасье не рухнул от узнанного. Бедная девочка! Сколько раз тетка из добрых чувств думала об эвтаназии. Никто бы не узнал и узнавать бы не стал. А теперь перед ней не ужас смерти, а ужас проснувшейся жизни, против которого смерть могла бы оказаться благословенным утешением.
Была создана группа из невропатолога, психолога, терапевта и, естественно, ее самой – начальника. Все приехавшие по двое заходили в палату слушать вполне ровное дыхание спящего человека и наблюдать живое шевеление рук, лежащих поверх одеяла.
9
Она быстро шла на поправку. Сшитое едва-едва, чтоб успеть спасти, залатанное тело за годы полусмерти привыкло к самому себе и не болело, как ни щупали и ни давили на кривые швы доктора. Даже когда ее поставили на ноги и она сделала три прихрамывающих шага, она как бы и не удивилась хромоте, хотя уже многому удивлялась. Например, собственным седым вискам, когда посмотрела в маленькое зеркальце.
– Это все авария! – сказала она однажды.
Никто не знал, что, придя в себя и уже научившись сидеть в кровати,
– Лучше бы заплакала, – говорили врачи.
Сухие глаза – ненормальность в таком случае. И тут же всхлопывали руками. В каком таком? Каком? В ней своим особым способом прошли пять лет реальной жизни. Может, там все слезы уже были пролиты? Невидимые миру слезы.
Она еще долго лежала в больнице. У Оли не было женских половых органов. Почка работала одна, другую, изуродованную, вынули сразу. Мочеточник был сшит из ее же сосудов. Шрам в пахе укоротил ногу, на которую ей теперь припадать всю жизнь.
Неловко получилось с зеркалом в ванной. Что висело на двери. До сих пор девушка обходилась маленьким, а тут усмотрела уже знакомые виски и все остальное. Незнакомое. Она увидела себя всю.
Узкое зеркало на двери ванной комнаты отразило девушку, которую она не знала. Она ведь помнила свое тело – тоненькое и плавное. Ей нравился изящный изгиб, что шел от талии к бедрам. Нравилась ямочка пупка, такая слабая и нежная. Сейчас она оказалась где-то сбоку, слева, как будто ее тело рванули и растянули поперек живота.
Оля запахнула халатик и вернулась в палату. Там уже была Марина, которая следила за ней и теперь была счастлива, что племянница вышла спокойной.
– Ну, меня и покорежило, – сказала Оля. – Представляю, какой я у вас оказалась.
– Забудь, – сказала Марина. – Все слава богу. Скоро будем тебя выписывать.
– Уже лето, – ответила Оля. – Меня ведь перевели в одиннадцатый класс?
– Да, да, – пробормотала тетка, – все в порядке.
Выйдя от племянницы, она стала рыдать, прижавшись к стене. Она не знала, как объяснить девочке исчезнувшее время. Был в начале девяностых телесериал «Санта-Барбара», там почти все герои впадали на годы в «спячку», но выходили из нее как новенькие. Теперь она понимает, какая это брехня, хотя и раньше чувствовала, что это неправда. Вернее, если и правда, то не нашей жизни.
На что будут жить бабушка и внучка? На пенсии и пособие по инвалидности, которое она уже оформила Оле? Но это на год. Потом опять будет консилиум и выяснится, что у больной есть руки и ноги, что она грамотная, а значит, должна работать. Кем? Где? Значит, пока эта дурочка мечтает о выпускном классе, пока она в больнице, надо что-то придумать. «Что?» – спрашивала она у серой потрескавшейся стены, ища ответ в рисунке разрухи (в больнице ремонта не было почти тридцать лет, последний был в восемьдесят седьмом, к шестидесятилетию революции; его так и называли – революционный ремонт: весь блестящий сверху и абсолютно никакой изнутри). И стена как бы тщилась помочь врачу всем прискорбием своего вида.