Встреча на подсолнуховом поле
Шрифт:
– Лорэнтиу, – не глядя на юношу, обратилась к нему Даша. – Ты сказал, что преподал господину Малачи и его супруге урок, заключающийся в том, что предательство – это самый страшный грех. Что ты имел в виду?
Так как отвечать молодой человек не спешил, Даша посмотрела на него, встретившись с внимательным взглядом потемневших разномастных глаз. Вереск так же отвлекся от копошения в сумке и, отложив ту, с интересом повернулся в их сторону, ожидая дальнейших слов юноши. Словно бы мысленно взвесив все «за» и «против» рассказа о произошедшем в Климе, Лорэнтиу, наконец, произнес:
– Люди, напавшие на вас в доме Дзина, были
– Нет! – горячо запротестовал Вереск. – Не может этого быть! Ты ошибся!
– Я не ошибся, – устало, по слогам произнес юноша. – Однако ошибся я в том, что попросил вас забрать одежду и оружие. Мне следовало самолично к нему наведаться, а не отправлять туда вас. Тогда бы, возможно, всего этого можно было бы и избежать. Один из наведывавшихся к нам людей выдал мне, что ему заплатили за мою голову и знак моего дома, а так же за тебя, Даша. Но тебя приказали взять живой. Остаток золота они бы получили, выполнив его задание. В свою очередь, Малачи бы заработал целое состояние, так прилежно послужив короне.
– Он сам тебе в этом признался? – шепотом спросила Даша.
– Да, – иронично фыркнул посол. – Он отправил своих мышат, – я о его юных помощниках, – проследить за вами. А после заплатил шайке недалеких умом ворюг, часто промышляющих на рыночной площади, пообещав вдвое больше, когда те вернутся, чего он делать, конечно же, не собирался. Малачи всегда был несколько самовлюбленным и жадным, но я все же думал, что здравомыслия у него было побольше, нежели оказалось в действительности. Мне жаль, что погиб Дзин, и в этом есть только моя вина. Мне стоило предугадать этот ход Малачи и быть настороже. Но все-таки я рад, что ты не пострадала, Даша.
– Ты, – «не виноват», хотела возразить девушка, но Лорэнтиу прервал ее.
– Теперь же, я надеюсь, он более никогда не помыслит предавать лояльных к нему людей. Я хорошо относился и к нему, и к Хетти, но подобные вещи не должны остаться без наказания, – он посмотрел на Дашу, точно что-то решая для себя. – Не знаю, каких взглядов придерживался Дзин, но, думаю, теперь он может обрести покой, если таковой ему могла бы даровать месть. Я убил Малачи с его женой, которая, к моему истинному сожалению, его план лишь поддержала. Больше всего он боялся смерти от яда воронова цветка, убивающего быстро, но мучительно, подобно огню, разъедающему внутренности человека. Разбираться в причинах их смерти никто не станет: дом вместе с их телами я сжег. И ушел, только убедившись, что огонь охватил все строение. Малачи не следовало забывать, кто я такой и что предательство – единственное, чего я никогда не прощаю.
– Но свою жену ты простил, – вырвалось у Даши, прежде чем она спохватилась.
Лорэнтиу же, казалось, был нисколько не удивлен ее осведомленности и, тогда как брови Вереска потрясенно взлетели, только равнодушно пожал плечами:
– Бывшую жену, – невозмутимо исправил он. – Летиция. Не могу сказать, что считаю ее поступок по отношению ко мне предательством. Будь я умнее, то сразу бы понял, что меня провели, как последнего дурака. Она была бесстрашной женщиной с горячим сердцем и холодной головой. По-своему я даже любил ее. И когда узнал истинные намерения своей дражайшей супруги, не позволил информации просочиться за пределы моего кабинета. Летиция отправилась к своему отцу, и после они покинули земли Уэйта, насколько мне известно, отправившись
– Прости меня, – потупилась девушка, – за бестактность.
Лорэнтиу только отмахнулся, принимая из рук Вереска глубокую тарелку с похлебкой. Даша поужинала, даже не ощущая вкуса еды, а когда ее тарелка опустела, почувствовала на своем локте руку. Посмотрев вверх, она встретилась взглядом с Лорэнтиу. Молча потянув ее на себя, он вынудил девушку подняться на ноги и ненавязчиво увлек за собой. Даша оглянулась на убирающего посуду и глухо ворчащего Вереска и безропотно последовала за послом. Лорэнтиу достиг кромки леса и углубился в еще редкую чащу, придирчиво осматривая деревья, а достигнув одного покореженного мертвого ствола, удовлетворенно хмыкнул.
Повернувшись к Даше, он остановился и выхватил из закрепленных на поясе ножен меч; крутанув тот на ладони, он протянул его девушке рукоятью вперед. Даша непонимающе уставилась на оружие, всколыхнувшийся в первое мгновение страх, вновь утих и предательским узлом свернулся в груди. Осторожно приняв из рук посла меч, она приподняла оружие, кажущееся для нее достаточно тяжелым, но при этом она помнила, насколько легко им владел Лорэнтиу, когда на них напали разбойники. В отличие от кинжала, меч выглядел слишком простым и дешевым, обычную рукоять ничто не украшало, а на стали едва виднелась гравировка мастера.
– Лорэнтиу, зачем? – нахмурившись, спросила девушка.
– Бей, – коротко бросил он.
Даша, по-прежнему не совсем понимая, чего от нее хотят, хотела задать новый вопрос, но Тин приблизился к толстому стволу и постучал по грубой коре. Покачав головой, Даша протянула меч обратно, но Лорэнтиу отвел ее руку, снова указав на ссохшееся дерево. Выдохнув, девушка несмело замахнулась, вскользь рубанув по стволу, крепкая кора которого даже не треснула. Тин насмешливо фыркнул, и это подстегнуло ее нанести удар сильнее. Лезвие стремительно обрушилось, со стоном вонзаясь в мертвую плоть ствола; удар болью отозвался в руках девушки.
Ярость охватила ее, застилая мир перед глазами туманной пеленой. Даша неистово рубила покореженное и иссушенное временем дерево, точно могла таким образом вернуть дыхание жизни Дзину. Все ее существование неизменно казалось ей лишь сном; теплым, приятным и все-таки сном. Один день сменял другой, едва ли чем-то от него отличаясь, и так проходили год за годом. Даша почувствовала, что комок в горле мешает дышать. Поднимающийся из глубин подсознания гнев удивлял даже ее саму; злость растекалась по телу, заставляя кровь кипеть, а ее саму желать все новых ударов, постепенно превращающих искривленное дерево в пыль.
Боль съедала ее, тоска по дому когтями впивалась в сердце. Хотелось вырваться из сдавливающего душу кокона; хотелось громко говорить и не бояться поступать по велению сердца; освободиться от сдерживающих правилами и страхом цепей. Вновь научиться чувствовать протекающие минуты жизни, словно каждый ее миг – чудо. Весь мир казался ей черно-белым, лишенным любых звуков, словно бы и вовсе в нем не было никакой жизни. Но теперь с каждым ударом меча оглушающие эмоции прорывались наружу, подобно ослепительному солнцу после тысячелетней тьмы вокруг, прорезая ее внутренний эфемерный храм души.