Встречаются во мраке корабли

Хондзыньская Зофья

— Я тоже не знаю, но поскольку я человек, так сказать, посторонний, мне, пожалуй, это легче, чем вам. Ясно одно: с ней надо как молено больше говорить на самые разные темы. Дать ей выговориться. Это я и хочу сделать. Говорить о себе — разумеется, если чувствуешь хоть капельку доверия к собеседнику — само по себе уже терапия. Но мне нужна ваша помощь. Чтобы не промахнуться, чтобы с самого начала не оттолкнуть ее, я должен знать кое-какие подробности ее жизни. Вашей жизни. Вот об этом мне и хотелось поговорить с вами, ладно?

Сузанна взглянула на него.

— Ты думаешь, это что-то даст? Такое переливание из пустого в порожнее…

— Вовсе не переливание из пустого в порожнее.

Это необходимо, поверьте мне.

Сузанна еще колебалась. Наконец сказала, заставив себя улыбнуться:

— Я столько наговорила уже разным психологам и психиатрам, а результат… — Она махнула рукой. — Ну, да ладно, бог с тобой.

Павел откашлялся и, не глядя на нее, прибавил:

— Заранее извиняюсь, мои вопросы, возможно, будут вам не очень приятны. Разрешите начать?

— Начинай. Только бы хоть как-то это пригодилось…

— Так вот, сперва вопрос, касающийся вас. Скажите, вы всегда были такой целеустремленной, энергичной?

Сузанна удивленно взглянула на него.

— Какое это имеет отношение к делу?

— Сам не знаю. Хочу как-то восстановить для себя картину детства Эрики. Какой была ее мать, отец. Кто ее воспитывал, вы или муж?

— Вместе. В то время мы так дружно, так согласно жили… Пожалуй, я была тогда не столь энергичная, более мягкая, что ли… Это уж потом жизнь заставила.

— А Эрика, кого из вас она больше любила?

— Пожалуй, Олека. Дочери обычно больше привязаны к отцам. Хотя не знаю… Ты спрашиваешь о времени, которое я уже и вспомнить не в силах, была тогда девочка с ямочками на щеках, толстенькая, с густыми темными кудряшками, ласковая, этакий образцово-показательный ребенок.

— А вы смогли бы установить, в какой именно момент она так резко переменилась? В момент вашего развода?

— Нет, перемены я заметила раньше. После ухода из дому бабы Толи.

— Это ваша мать?

— Мать моя умерла во время родов. Воспитывал меня отец. Баба Толя была моей кормилицей, а потом нянькой. Когда вспыхнула война, мне было три годика. Отца забрали немцы, и тогда Толя (это Эрика потом назвала ее «бабой Толей») забрала меня к себе в деревню; заботилась обо мне всю войну, одевала, кормила. Потом я уехала в школу учиться, но мы переписывались, я приезжала к ней, она на свадьбе моей была. Когда родилась Эрика, Олек захотел, чтобы к нам приехала няня, та самая, с которой ты здесь познакомился. Но няня тогда жила у его сестры, малышей там нянчила и приехать не смогла. Ну, я и написала Толе. Никогда не пойму, в чем тут дело, Толя ведь была сама деликатность, а Олек с первой же минуты почему-то невзлюбил ее. Он становился просто невыносимым, категорически требовал, чтобы я отослала Толю обратно в деревню. А Эрика с первой же минуты буквально влюбилась в нее. Мы оба с Олеком не принимались в расчет, существовала только Толя.

— Сколько Эрике тогда было?

— Что-то около двух… С ума сходила по няне. Увидит ее, бывало, радуется, в ладошки хлопает. Я втолковывала Олеку, что Толю никак нельзя отсылать в деревню, хотя бы из-за Эрики, не говоря уж обо всем прочем. Для Толи, для меня это была бы такая травма… Ведь она приехала к нам вопреки воле своей дочери, у которой тоже были дети, приехала, чтобы мне помочь. Дочь страшно разозлилась на нее, обиделась, заявила, что на порог не пустит. Но Олек был неумолим. Эрика, словно чуя что-то, стала отдаляться от него. В конце концов Толя сама поняла, что она — камень преткновения, и решила уйти. Я не соглашалась. Тогда впервые я в ином свете увидела Олека. В наших отношениях что-то безнадежно испортилось. Толя в конце концов ушла, а Эрика — ей было года четыре — расхворалась.

— Первый шок. С Толей она связывала уверенность в своей безопасности.

Уход Толи пошатнул эту уверенность, лишил ее покоя.

Сузанна словно бы не услышала этого «научного» объяснения.

— Потом, хотя Толи не стало, наши отношения уже не восстановились. Я поняла, что не хочу зависеть от него, и поступила на ветеринарный. Может, это была ошибка. Меня не было дома, девочка пошла в садик, все стало расползаться. Тогда Олек все-таки вызвал няню. Эрика до сегодняшнего дня так и не полюбила ее, хотя, ты видел, няня за нее горой стоит. Но тогда это была настоящая трагедия. Почти целый год Эрика поднимала отчаянный крик, стоило няне приблизиться к ней.

Павел слушал все с большим интересом.

— Так как подхода к ребенку няня найти не сумела, она занялась домом. Теперь она поджидала Олека, когда я поздно возвращалась с занятий, с экзаменов. Олек все больше отдалялся от меня. Я еще любила его и потому приходила в отчаяние, плакала, устраивала ему сцены… Наконец мы расстались. Оказалось, что он давно уже любил другую. После его ухода я, как уже говорила тебе, пережила тяжелую депрессию. Расскажу чуть подробней. Довольно долго мне больно было смотреть на Эрику. Подсознательно и во всем винила ее. Из-за нее в дом пришла Толя, открывшая мне глаза на Олека. Из-за нее в дом пришла няня, открывшая ему глаза на меня. Если бы не ребенок, думала я, мы бы по-прежнему любили друг друга. Все испортилось из-за нее. Разумеется, это чушь, но в несчастье человек теряет разум.

Минуту было тихо. Павел, собственно, узнал все, что хотел узнать. Азбучные истины. Все имело объяснение. Только по-прежнему неясно было, что делать, как помочь Эрике.

— А как потом сложились ваши отношения с мужем? — спросил он скорее машинально.

— Может, как-то и сложились бы, но Эрика наотрез отказалась видеть его. Когда он приезжал, она близко к себе его не подпускала…

— Сколько ей тогда было лет?

— Что-то около десяти.

— Восемь лет жизни — время, когда формируется личность ребенка, она прожила в конфликте. Вас, наверное, не удивляет, что она такая, какая есть?

— Я старалась как-то компенсировать ей все это, — тихо сказала Сузанна. — Но мне уже не удалось вернуть ее.

— Потому что она тогда уже все понимала и все помнит. Где-то в ее «кодах» это зашифровалось и осталось навсегда. О, звонок, это к вам?

— Поди открой, наверняка Эрика. Никогда ключи не берет.

«Подсознательная манифестация, — подумал Павел. — Не пользуюсь ключами, потому что дом этот — не мой».

* * *

Он сидел в садике, в шезлонге, и почесывал подбородок, что, по определению Альки, было признаком наличия «конфликтной ситуации». Единственно разумным казалось ему разлучить этих двух женщин, увезти Эрику — хотя бы на время — из дома, который губил ее. Сузанна упоминала, что Эрику направляли в санаторий для нервнобольных, но она категорически отказалась туда ехать, а она, Сузанна, не захотела перечить ей. Это была ошибка, еще одна ошибка, хотя и Сузанну можно понять. Господи боже мой, что же делать-то? Мыслимо ли свалить Мане на голову этакую жилицу? Маня — ходячая добродетель, это верно, но и добродетель имеет границы. Маня не вынесет бедлама, который способна учинить Эрика в их маленькой квартирке. Но как же все-таки быть? Ведь с другой стороны, если спасение еще возможно, то медлить непозволительно. Каждый день работает против нее. Она невыносимая, неврастеничка, но пока что не психически больная. Пока что — этим ведь кончается. Ну, предположим, удастся уговорить Маню — крайняя, мол, необходимость, Эрике угрожает болезнь. Захочет ли, согласится ли эта соплячка ехать с ним? Ведь злить Сузанну стало для нее целью жизни.