Встречаются во мраке корабли

Хондзыньская Зофья

— Ты считаешь, что я не способен иметь собственное мнение?

— Не знаю. Я не психолог и в этом не смыслю.

— А я психолог, — сказал он, пожалуй, преждевременно, но реакция была скорее непредвиденной.

— Ну и ладно. — В тоне полное равнодушие, тянет слоги. — До сих пор я имела дело лишь с круглыми идиотами. Задавали кретинские вопросы для недоразвитых детей.

— Если тебе мешает, что я психолог, забудь об этом.

— Почему мешает? Пока ты не примешься за мое исцеление…

— Какое там еще исцеление! Просто

я хотел кое о чем спросить тебя. В моих личных интересах.

Павел глотнул. Резкая девица. С такой держи ухо востро: того и гляди, в дураках окажешься.

— Значит, в школу ты не ходишь. Чудесно. Ну а дальше как? Я уж не говорю об академии. Так, вообще… В наше время без аттестата… Что собираешься делать? На что жить?

— Я голову над этим не ломаю. Вперед не думаю.

— Но ведь должна же быть у тебя какая-то цель впереди?

Пустой треп, черт побери, как уйти от этой темы? И почему я так беспомощен в разговоре с нею? Неконтактна она, что ли? Или я дурак?

— Ты так считаешь? А может, я стремлюсь туда, куда и все? В могилу!

Позерка! Ну и намешано тут, однако с ходу не разберешься. Конфликт с матерью? Явно. Но на какой почве? Что случилось? Сильная личность подавила слабую? Уход отца? А может, совсем другое — самое прозаичное (или самое поэтичное): разочарование в любви?

— Скажи, откуда тебе пришло в голову, что твоя… что пани Сузанна говорила со мною о тебе?

— А она ни о чем другом говорить не способна. Излюбленная тема.

— Но преувеличиваешь?

— Они меня ненавидит. Знаешь, сколько раз уже пыталась от меня избавиться? Да не так-то это просто.

— Почему не просто?

Он чувствовал в себе забавное раздвоение. Выходит — спор ради спора? Да, пожалуй, это бунтующее — лежа в кровати создание вызывало в нем явный интерес.

— Меня закон охраняет. О, ты не думай, я хорошо знаю свои права. И не дам от себя избавиться. Дешево она не отделается. Родила — пусть любуется. Я на этот свет не просилась.

— Ну, знаешь, если бы все так рассуждали…

— Все меня не касаются, я за себя говорю. Приобрела ребеночка, изволь кормить. Я пока что несовершеннолетняя. Вкалывает, так пусть, по крайней мере, знает, ради кого. И так ни гроша не дает. Я ужом извиваюсь, чтобы выудить на сигареты, на кино. А зверюшкам ни в чем нет отказа. Зверюшки… У них тут прав больше, чем у родной дочери.

Павел помолчал.

— А тебе не приходило в голову самой уйти отсюда? Не унижаться до милости?

— Я же толкую тебе, никакая это не милость. Я не хипарь какой-нибудь, чтобы воздухом питаться и по свету бродяжничать. Это мой дом, и я не намерена отсюда убираться. Тут я хочу иметь все, что мне положено.

Значит, бегство исключено — и на том спасибо.

— Но если она, как ты уверяешь, не желает давать тебе то, что положено, где же твое самолюбие?

— А где написано, что у меня должно быть самолюбие?

В самом деле, нигде не написано.

Попробуй-ка тут втолкуй ей. Она упряма, это ясно, и убеждена в том, что к ней тут несправедливы. Он знал из опыта, что говорить о самолюбии и чести людям, начисто их лишенным, — все равно что разъяснять музыку глухим. Абсолютно безнадежное и бессмысленное занятие.

— А ты не хотела бы стать независимой, самостоятельной, иметь деньги, ну, скажем, на путешествия: захотела — поехала.

— Может, когда-нибудь и поеду. Мне не к спеху. Хочу, чтоб было приятно и удобно.

— А тут тебе что — приятно и удобно?

— Неприятно, это точно, но относительно удобно. Няня меня обслуживает, нет-нет да сунет чего-нибудь.

«Обслуживает»… Шестнадцатилетняя соплячка!

— Честно говоря, мне не очень-то понятно, как можно так жить. Мать твоя работает, и, кажется, много…

— Ох, много, много… Попрекает меня этим с утра до ночи. Она с ног валится, а я… Ну и так далее. Ничего другого не слышу, надоело до смерти.

— Но это же факт.

— Ну и что? Разве все факты интересны?

— Надоело, а пользуешься.

— Удивительное дело, все одну и ту же пластинку крутят, подосланные, неподосланные, у всех одни и те же аргументы. Могу продолжить за тебя: недостойное поведение… раздражает… хоть кого может из равновесия вывести, вот если б я переменилась, то она… если б помогла ей… Да помоги я ей хоть разок, она тут же на голову сядет! Тебе и невдомек, сколько эти самые зверюшки, — язвительно произнесла она, — требуют заботы и сердца! Водичку Кикочке. Молочко Фифочке. Таблеточки Шкварочке. Капли Пипочке и т. д. и т. п. — круглые сутки. Она способна завалить работой целый полк солдат. А вот прибрать, купить что-то — тут ее нет, а нянька уже едва ноги таскает… Только начни что-нибудь делать, и пойдет как по маслу. И то, и другое, и пятое, и десятое… А зачем, когда можно ничего не делать?

— Вот именно.

Наступила минутная пауза. Эрика, почесывая голову, смотрела в окно.

— И не скучно так лежать целый день? — спросил Павел.

— А работа, по-твоему, развлечение? Может, ты и любитель…

Закурили. Сомнений не было — он наблюдал последствия какой-то глубокой травмы, что-то тут явно произошло.

В этот момент раздался звонок. Павел взглянул на Эрику, она не шевельнулась.

— Кто-то звонит, — сказал он.

— Пусть себе.

Ну и нервы! Сколько раз он зарекался, когда занимается, не подходить к телефону! Где там — разве выдержишь? Первый звонок пропустишь, ну, второй, а уж на третий срываешься с места как оглашенный. Вдруг и в самом деле что-то важное — болезнь, телеграмма…

— Ведь это может быть что-то важное: телеграмма, несчастный случай.

— Со зверюшкой? Еще раз придут. Она будет дома — откроет.

— Ну, знаешь ли, у меня характер слабый.

Он быстро сбежал вниз. За калиткой стояла пожилая женщина.