Встречаются во мраке корабли

Хондзыньская Зофья

Со временем Эрика перестала ждать возвращения матери; ее не хотели, и она перестала хотеть, потом стала избегать встреч с матерью, это уже не мать была, а «сна». И, наконец, однажды перенесла все свое барахло наверх — в комнату с зеленой занавеской в квадратики и треугольники, в которой тогда еще не было дыры. «Она» думала, что это не более чем каприз (если вообще что-нибудь думала), не поняла, что это не просто перемена места, а демонстрация, решение, перемена жизни, шаг к окончательному разрыву. Из своей крепости наверху Эрика не переставала добиваться внимания Сузанны, только теперь в ход пошли иные средства: прогулы, симуляция болезни, двойки по поведению, вызовы в школу. Дело заходило все дальше. Сузанна, разрывающаяся между работой, отчаянием

и благотворительностью, в которую она тогда ринулась в поисках спасения, не обращала на дочь ни малейшего внимания. Тогда Эрика решила нанести ей последний удар — перестала ходить в школу. И не ошиблась — мать в конце концов прореагировала.

Ситуация переменилась: теперь «она» просила, грозила, умоляла, Эрика оставалась равнодушной, хотя ей казалось забавным, что мать хоть что-то проняло, наконец. До тех пор пока «она» боролась, у Эрики была цель, она торжествовала. Но когда в конце концов Сузанна сдалась, Эрика вдруг почувствовала себя лишенной всякой опоры. Раунд был выигран, но как дальше пользоваться своей «свободой» — на это фантазии не хватило. Никакого плана, никакой целеустремленности у нее не было. Да и охоты тоже. Ни решимости. Ни жизнелюбия. Ни друзей. Ничего.

Так она и торчала в комнате наверху, дымила — деньги на сигареты выуживала у няньки, — слушала радио, иногда пластинки, валялась, уставившись в потолок, — сперва в знак протеста, а потом уж бесцельно. И так продолжалось до приезда Павла.

И вот теперь, здесь, Эрика задумалась, почему с самого начала ей была предназначена именно такая судьба, почему с самого начала все в ее жизни шло как-то шиворот-навыворот? Почему баба Толя должна была уйти, они — разойтись, Сузанна — сломиться, Павел — оказаться таким?.. Все, что встречалось ей в жизни, было как в кривом зеркале, деформированное, преображенное: противные детсадовские девчонки были ее подружками, пьяница — ее нянькой, Сузанна — матерью, Павел… А с какой стати и Павла туда же? Другом он ей не был, любить она его не любила. Может, именно потому и помянула его и претензии к нему предъявляет? Вообще-то он мог быть и другом, и любимым, а оказался пустышкой, жалким обманщиком; еще один проигрыш, еще одно разочарование.

Та пара на скамейке… Не забудешь… Девушка, ее глаза — образ любви. Уверенная, что ей не суждено такое, Эрика хранила в душе воспоминание о тех двоих и чувствовала, что не успокоится, пока не испытает нечто подобное. «Я уже испытала это в горах», — подумала она с горькой иронией, но уже не с прежней болью.

Все было обманом: и школа, и дом, и родители, и далее мальчик…

А теперь вот явилась Ядвига. Не предусмотренная, не обещанная, не предугаданная, но столь отличная от всех, с кем она, Эрика, до сих пор имела дело; так же как Константин отличается от Вроцлава и Варшавы, как эта комната отличается от той, наверху, с дырой, которую она в минуту отчаяния умышленно прожгла в зеленой занавеске.

* * *

Шезлонг был раскинут, рядом — скамеечка и плед, на столе книжка, заложенная бумажкой.

Почитай, во время болезни это хорошо. Юзефова явится с утра, лежи себе спокойно и жди меня.

Ядвига.

Еще стоя, она взяла в руки книжку, взглянула на первую страницу. Эпиграф гласил: «Герои этой книжки такие же люди, как ты и я». Как она и как Ядвига… На душе сразу стало тепло. Значит, Ядвига не роет между ними пропасти, она не намерена спасать падшую, а напротив — как бы ставит между ними знак равенства…

Она легла в шезлонг, подвернув под себя плед, второй его половиной старательно укуталась (человек в гипсе, однако же, ни на что не годен), потом важно закурила сигарету. И в этот момент увидела курицу; перепорхнув через соседский забор, та уверенно направилась к грядке рядом с верандой, которую Ядвига вчера показывала Марии, словно прекрасно знала, что там есть чем поживиться, и принялась деловито ее клевать.

— Кш! — замахнулась на нее Эрика, но курица — ноль внимания.

Эрика

понятия не имела, только ли вскопаны грядки, или Ядвига уже успела что-то там посеять, но упорство, с которым курица продолжала клевать, заставляло предположить, что семена там, однако, были. Она снова замахнулась, курица закудахтала, отошла, но тут же вернулась на прежнее место. Этого нельзя было допустить. Эрика взяла костыли и, опершись на них, встала с шезлонга. Курица испуганно шарахнулась, а Эрика, довольная, села обратно и снова минут десять возилась с одеялом. Наконец открыла книгу и… невероятно! Курица снова была в двух шагах от нее и упорно клевала в том же самом месте.

— Ну знаешь, голубушка, это уж слишком, — сказала Эрика. — Сейчас ты у меня попляшешь.

Она снова поднялась с шезлонга, взяла костыли, сделала шаг к лестнице. Но тут, зацепившись ногой в гипсе о ступеньку, грохнулась, да еще так неловко, что голова у нее очутилась на земле, а туловище — на лестнице. Эрика попыталась было подняться, но из такого положения и с гипсовой культей это было не так-то просто. Вот если б умудриться сползти на землю и лечь на плоское место, тогда бы легче. Ситуация, хотя и безвыходная, была, по сути дела, комичной. Медленно, с огромным усилием, она сползла вниз и теперь лежала на ровной земле, но встать все же никак не удавалось, вдобавок костыли остались на веранде. Она немного еще поворочалась — чертов гипс мешал, словно ветка дерева, — потом улеглась на бок — мучиться, так хоть на одной стороне — и вдруг засмеялась: курица была буквально в метре от нее, на старом своем месте, и как ни в чем не бывало продолжала клевать, словно понимая, что Эрике теперь нипочем не сдвинуться с места. Раунд следовало признать проигранным. А чертова Юзефова, решив, вероятно, что она долго будет спать, небось побежала в костел.

Прошло с четверть часа, и правый бок стал здорово подмокать. Недоставало еще простудиться.

В этот момент скрипнула калитка.

— Алло! — громко крикнула Эрика, понимая, что отсюда, снизу, голос плохо слышен, а старуха, верно, глухая. — Будьте добры!

Она попыталась повернуться в сторону забора, но прежде чем ей это удалось, услышала совсем рядом мужской голос:

— Что тут стряслось?

Она все же повернулась и подняла голову. Над ней стоял незнакомый мужчина.

— Могу ли я быть чем-нибудь полезен? — спросил он с преувеличенной любезностью. — А кроме того, да позволено мне будет узнать, какой смысл загорать не в сезон?

— Разве вы не видите, что солнце печет? — ответила она без тени улыбки. — Подайте, пожалуйста, костыли.

Он помог ей встать, усадил в шезлонг — и все это с подозрительно серьезной миной.

— Не перегрели ли вы голову?.. Давно лежите? Песок, правда, горячий… — И вдруг неожиданно расхохотался. — Ну, теперь познакомимся, Эрика. Я Филип, приятель Ядвиги. Уходя, она заглянула ко мне и попросила, чтобы я узнал, не нужно ли вам чего. Похоже, я пришел как раз вовремя? Мокро, а?

Филип, ну ясно, как она сразу не догадалась! Только теперь Эрика как следует разглядела его: «приятель Ядвиги» был высокий, седовато-лысоватый, с широко посаженными глазами и — как у Ядвиги — большим носом. Он не был красив, но в лице его было что-то приятное и доброе, как порой у собак: вся морда в складках и непонятно, где кроется мягкость выражения.

— Я принесу вам полотенце, вы его в брюки суньте. Нет ведь смысла простужаться, а то… — он не докончил: вблизи послышался топот, Бес, поднявшись на задние лапы, отворил калитку и уже валился на Филипа, который с трудом удерживал равновесие. — Пошел ты, дьявол! Забудешь на полсекунды, а он уж тут как тут, на голове у тебя. Осторожней с ним, а то ведь запросто вывернет тебя вместе с шезлонгом. — В возбуждении Филип и не заметил, как перешел с Эрикой на «ты».