Встретимся завтра

Мавродиев Владимир

– Ладно…

Он с досадой положил трубку. Пропали выходные. Хотя какие выходные? Всю неделю выходные были… Теперь они в типографии своей университетской работают только «под заказ». А хорошие заказы не про их оборудование.

…Много, наверняка не одну сотню раз, ходил он через эту низину и ранней удивлённой весной, и спокойно полнеющим летом, и озабоченной осенью, и дремлющей зимой… Но так вот, именно в конце ноября, идти пришлось, пожалуй, впервые. Оттого округа, которую знал наизусть – от столетних вётл и до молодых белёсых ёжиков лоха-самосевки – казалась ему не то чтобы незнакомой или необычной. Нет, она была какой-то

новой, точнее – неузнаваемой. Кучные ясеневые посадки, в середине сентября ослеплявшие его светло-жёлтым чистым огнём, теперь стояли, как странные тёмные частоколы. А за ними нежданно виднелись, – обычно скрытые зелёной дымкой юной листвы даже в середине апреля, а уж летом тем паче, – серокирпичные, без окон-дверей, с полуоторванным шифером, осунувшиеся домики бывшего пионерлагеря.

Всегда густая, непробиваемая летним солнцем ближняя дубравная полоса теперь тянулась, как тёмное кружево, и дальний конец её превращался в сизую дымку. Окрестье, из которого как бы ушло всё временное, лишнее, даже ненужные звуки, расширилось, стало объемнее. И одновременно от прозрачности перелесков и приозёрных дубрав заметно приблизились, стали видны, как на ладони, все самые дальние домишки – поселковые, хуторские, дачные… Неблизкая, обычно почти задёрнутая пыльной или знойной пеленой, водонапорная башня бывшего совхоза «Заря» сейчас зримо высилась впереди, за бывшими помидорными плантациями, как наконец-то найденный на лесной поляне боровик. А рядом с ней он даже разглядел крест на шатровом куполке только что построенной в совхозном посёлке, вернее переделанной из какого-то склада, церкви.

Начинавшееся буквально у тропы и ещё недавно затоплявшее весь окрестный простор земное полынное полотно в цвете своём к декабрю угасло наполовину, повылиняло, пооблезло на буграх и на скатах балочек, потемнело в яминах. Потому округа пятнисто глядела в такое же серо-рваное неглубокое небо. Или небо на округу. Или это было – всё одно… И – тишина. Лишь изредко нарушаемая дальним собачьим лаем или свинячьим визгом. А с верхушек вётл или тополей – радостно очнувшимся ближним хрипом-граем ворон, в момент узревших его ещё издали…

Первый обильный снег, выпавший ещё в конце октября, давно стаял, мороз тоже быстро разжал свои окостеневшие было кулаки… А потом задождило, но дня два назад, по словам Мироныча, небо тут улеглось, тучи уворочались. Да он и сам это знал, поглядывая с балкона своей квартиры на высоком этаже в заметно расступившийся, побледневший заречный туман. И в пойме заволжской, и в городе установилась недолгая пора ни осени, ни зимы: короткие хмарные дни, надолго задумавшиеся дома, голые, с запутанными серыми ветками деревья, да подгнивающая сырь опавших листьев…

Дачу Акимыча ещё недавно мог бы и слепой летом быстро найти – по звукам. Вечно тут стоял разномастный гвалт: рычала, переходя на визг, пила-циркулярка, заезжал-уезжал мотоцикл, что-то колотили, жестяно отбивали, сгружали песок, кирпич или доски. А с августа начинала орать, будто испуская последний дух, «реактивная» акимычева соковыжималка самодельная: мужики подряжались на паях гнать яблочный сок, одновременно являвшийся, понятно, и извечным сырьём для «слёз Мичурина». Но шум на время стихал даже днём, и тем более ночью, а вот собачья брехня не умолкала тут почти круглосуточно.

Сам Акимыч, военный пенсионер, слёг лет шесть назад, обезножел. Жене бы сразу и продать участок, но она, понятно, надеялась, что муж подымется, прождала года два, между тем дача без хозяина быстро померкла, заросла… Дети-внуки их жили в другом городе,

и Акимыч решил тогда дело по-военному быстро и решительно. Вызвал к себе домой председателя, и они заключили договор: Акимыч сдаёт обществу в аренду бесплатную участок и, главное, большой, обложенный кирпичом вагон с электроотоплением – для сторожей, под склад и прочих дел. А общество снимает дачу со всех видов оплаты, проживающие и работающие поддерживают порядок, траву косят, грядки в зиму перекапывают, жена может приезжать и всем пользоваться, для неё остаётся их маленький домик. Ну и урожай, коль случится, можно пополам, по договорённости.

Сначала Мироныч просто радовался такому повороту событий. Он быстро организовал здесь хоздвор, где в вагоне стали постоянно жить два сторожа, летом занимавшиеся больше различными ремонтными и строительными работами в своём и соседнем дачных посёлках. Здесь же днём обитали моторист, электрик и просто невесть кто из приблудившихся в поисках заработка. Один из сторожей был на удивление непьющий и обеспечивал постоянный трезвый пригляд за хозяйством и людьми при неизбежных малых или больших пьянках. Он же в первый год посадил здесь картошку, сам подбивал и поливал её.

Но, как нередко теперь случается, однажды всё стало разваливаться на глазах. Трезвый сторож уехал в город, вернулся в семью. Второй сторож без «пригляда» вскорости сломал ногу. Украли мотоцикл, подаренный когда-то обществу одним небедным дачником. Уволился, повздорив с Миронычем, опытный, проработавший здесь много лет и живший в «Заре», электрик. Полетел мотор на насосной. Потом разворотили трансформатор. Еле его довели до ума, и отключка электроэнергии началась…

Справный хоздвор опять превратился в запущенную дачу. Жена Акимыча засобиралась продавать её, а ушёл момент, никто даже не приценялся, и она махнула на всё рукой, слава богу, что хоть денег не берут, изредка приезжала набрать немного клубники, да вишни, да яблок в зиму. Одно было на бывшем хоздворе неизменным: разномастная собачья стайка из пяти-шести хвостов во главе с отъявленным зимним кошкодавом Ханом – внушительной, с полубульдожьей мордой короткошерстной псиной грязно-коричневой масти.

Он удивился, что калитка на даче Акимыча была густо примотана проволокой. Раньше-то вообще не закрывали, чтоб собаки шастали во двор и обратно через неё, а не через соседские участки. Да и собак что-то не было. И труба, торчавшая из вагонного окошка ржавой папиросиной, не дымила. Он уже хотел уходить, решив, что сторож пустился в «дежурный обход», но вагонная дверь вдруг разболтанно скрипнула и с каким-то харкающим звуком отворилась.

Наружу вышел приземистый мужик и, поглядывая вокруг, пошёл к калитке. На вид ещё не старый, лет сорока, он был в длинном помятом клетчатом пальто, серых негнущихся армейских сапогах и в натянутой на уши поблекше-красноватой вязаной шапочке с помпончиком.

– Хенде-хох! – запросто поприветствовал он сторожа. – Ты от кого хоронишься? – кивнул он на замотанную калитку. – А собаки где?

– Собаки… – сторож полез внутрь пальто, вынул помятую пачку «Примы» и долго прикуривал, не отвечая ему. – Собаки… – закашлялся он. – Бегають собаки…

«Ну и дозорный… кино замедленное… – сожалеюще-зло подумал он. – Отыскал же где-то товарищ председатель такого хранителя ценностей…»

– А вы откудова? – начал оживать сторож.

– Отсюдова, Витя, отсюдова. Значит так, к обеду Мироныч прибудет, я его сосед, приехал поглядеть на результаты твоего бдительного труда. Так что отматывайся, по улицам походи… Тихо тут?