Вся эта жизнь
Шрифт:
Однажды ночью после очередного безумства, полуживая, она пробормотала, глотая слезы:
«Люблю тебя больше жизни!»
Однако мужчины, что меблированные комнаты – слово, упав в них, может закатиться в угол памяти, как пятак под доходную кровать, да там и остаться. Но когда-нибудь обязательно обнаружится.
Она оказалась неглупа, и некоторое время он забавлялся тем, что позволял ей делиться с ним своими взглядами на жизнь, часто весьма дельными и остроумными. Во всяком случае, непререкаемой глупости в ее речах было несравнимо меньше, чем у его предыдущих
Ночами, когда страсть выгибала ее тело и чувственным безумием одухотворяла лицо, а любовный огонь, добытый усердным трением, пляшущими бликами драпировал несовершенство ее конструкции, он бывал ею почти очарован. Но по утрам, бросая взгляд на ее угловатые скудные прелести и нескладные черты, он, привыкший к пропорциям совсем другого рода, трезвел и говорил себе, что игра затянулась и что пора ее кончать.
«Дернул же меня черт милостыню раздавать!» – приблизительно так думал он, обнаруживая дружеское недоумение на лицах знакомых при виде ее рядом с ним.
С момента их связи прошел уже месяц, и он, готовя привычный для себя разрыв, незаметно от нее завел роман с особой, более соответствующей его вкусу, одновременно расчетливой невнимательностью охлаждая градус их отношений. Оставалось только раскрыть карты. И тут ее звонок, после которого все могло устроиться само собой. Возможно, не придется даже оправдываться.
К пяти часам он накрыл скромный стол, выставил полбутылки вина и остатки торта, посчитав, что для неловкого расставания этого будет достаточно.
Она пришла ровно в пять, запыхавшаяся, слегка бледная, с напряженной улыбкой. В прихожей он скользнул губами по ее щеке и повел в комнату.
«Извини за скромный стол, – сказал он, – но ведь ты, наверное, торопишься!»
«Да, я тороплюсь» – подтвердила она, отводя глаза.
Они сели на диван, и он налил в бокалы вино.
«Давай выпьем за тебя, – поднял он бокал, – за твое путешествие. Так куда ты едешь?»
«Подожди, – остановила она его, – ты, как всегда, забыл салфетки. Принеси их, пожалуйста. Они там, на кухне, в нижнем ящике. Ты знаешь, где» – соврала она, чтобы продлить его отсутствие.
«Да, извини» – вылез он из-за стола.
Как только он покинул комнату, она встала, заслонила собой бокалы, быстрым и точным движением достала из карманчика кофточки стеклянную трубку и, откупорив, склонила над его бокалом. Что-то белое и сыпучее по-воровски метнулось оттуда в вино, огласив его поверхность шипящим приговором.
Когда он вернулся, она сидела, рассеяно глядя в окно.
«Еле нашел. Ну, что же, за тебя!» – подсев к ней и взяв бокал, возобновил он чествование, но она снова прервала его:
«Поцелуй меня на прощание. Ведь прощание – серьезный повод для поцелуя, не правда ли?» Он послушно потянулся к ней губами.
«Извини, я давно хотел тебе сказать…» – начал он.
«Потом, – сказала она, – давай сначала выпьем. До дна»
И они выпили. До дна.
«Хочешь торт?» – спросил он и, не дожидаясь
«Нет, оставь, – сказала она. – А я видела, как ты вчера на улице целовался с какой-то девицей. А она ничего…»
«Извини, я давно уже хотел тебе сказать, что нам надо расстаться…»
«Почему? Я тебе не подхожу?»
«Конечно, подходишь, но, понимаешь, ведь я дал тебе все, что ты хотела, и теперь ты сама можешь устраивать свою жизнь…»
«А тебе не приходило в голову, что это решать мне?»
«Ну, извини. И, все же, нам надо расстаться!»
«Конечно, конечно. Подожди еще минутку»
«Господи, да хоть час!»
«Нет, час – это много»
Возникла пауза, которую она нарушила, спросив:
«Я говорила тебе, что работаю медсестрой?»
«Но ты же говорила, что в редакции женского журнала…»
«Иначе ты сбежал бы от меня еще раньше!»
«Не говори так! Мне с тобой было очень хорошо!»
«Мне тоже, – ответила она, пытливо всматриваясь в его лицо. – Ты помнишь, однажды я сказала, что люблю тебя больше жизни?»
«Помню…» – неуверенно ответил он одними губами, потянув руку к горлу, застыв лицом и вытаращив глаза.
Она, отстранившись, с жадным ученым любопытством следила, как сползает с любимого лица благодушная маска, обнаруживая незнакомую, отталкивающую личину, как становятся чужими изуродованные ужасом черты. С него будто стерли беззаботный клоунский грим, будто на вновь обнаруженной картине неизвестного художника семнадцатого века реставратор с изумлением отмыл изображение горгоны Медузы. Что и говорить, ее эксперимент, пунцовый и скоротечный, не добавил ему благости.
И когда он, некрасиво захрипев, откинулся на спинку дивана, она закончила свою мысль, добавив:
«Твоей жизни, любимый…»
После, убедившись, что все кончено и его путешествие началось, она лунатическим движением взяла бокалы и, шаркая подошвами шлепанцев, которые в свое время так пришлись ей по душе, направилась на кухню, где мертвыми руками вымыла их и протерла. По пути в буфет один из бокалов коснулся другого и отозвался коротким грустным вздохом.
Она вышла в прихожую, и прежде чем покинуть, оглядела ее протяжным взглядом, задержавшись на низеньком столике, куда еще совсем недавно кидала сумочку, перед тем как броситься ему на шею…
Вся эта жизнь
Было это в один из первых дней Нового года.
Еще в углу мерцала елка, храня под широкой юбкой скудные запасы лесного духа, еще мандаринами пахли пальцы, а в холодильнике тихо портились остатки праздничного стола; еще неистовыми заклинаниями пенились пожелания счастья, а сны не обрывались механическим усердием будильника, еще не надоели праздношатающиеся друзья, и пар от кипящих и шипящих сковородок теснился и оседал на кухонном окне. И хотя помолодевшая душа все еще пребывала в гостях у сказки, но голоса телеведущих уже теряли праздничный задор, а трезвеющая голова нет-нет, да и примеряла на себя долгополую шляпу будущих забот.