Всячина
Шрифт:
И он так говорит "отец", что я ему тут же бью в нос. Потому что откуда ему знать, что такое папка? Он же сам без родителей, вот ничего и не понимает. А левой я мажу и попадаю ему по уху. Но и мне прилетает не слабо. Ухо взрывается острой болью, гудит в голове. Но тут парни наваливаются на Михася, и он сразу бросается в бега. Я не бегу за ним. Я сижу на земле, а Виктор сует мне совсем маленький окурок. На две затяжки, максимум. А я делаю всего одну, киваю благодарно, и передаю ему обратно. Он тоже затягивается. Потом кашляет, выдыхая синий дым, и говорит:
–
Они как сговорились с Михасем. Но Виктора лупить нельзя. Он еще маленький. И умный - страсть!
– И чо теперь?
– говорю я.
– Если дождь - так чо?
– И все. По домам надо.
А все и так уже расползаются по домам. Потому что тучи, и воздух сразу такой густой, и голову как-то... Нет, голова - это от кулака, наверное. Это Михась, гад, удачно приложил своей колотушкой. Бабка его кормит хорошо - вон какой облом вырос. С родителями, небось, таким бы здоровым не был! С родителями всяко делиться надо.
– Ага, - говорю я.
– По домам, значит.
Виктор бежит, смешно перебирая короткими ногами. А я прячусь за сарай. Михасю, значит, все можно, да? Он, значит, храбрый такой, да? Даже, может, плащи видел черные кожаные? Хотя, про плащи - это он не говорил. Он только про теплый дождь.
Ну, и где он, этот дождь?
И тут небо проливается. Обрушивается вдруг и сразу. Как в бане, когда папка выливает всю шайку мне на голову, чтобы сполоснуть. Я ору в воду, но кто же тут и чего услышит. Вода по-настоящему теплая. Она приятная, почти как в бане. Поднимается густой туман. Точно, настоящий колдовской дождь.
Я уже хотел попрыгать под окнами по лужам, показать язык и скорчить рожу всем, кто струсил.
Во двор бесшумно въезжает большая машина, из которой молча полезли страшные люди в черных блестящих от воды кожаных плащах. И сразу стало понятно, что плащи у них вовсе не кожаные, а резиновые. Это я очень близко от них оказался. И их всего пятеро. Так что весь дом они окружать и не собираются. Они сразу подходят к нашему подъезду, и двое входят внутрь. А остальные о чем-то разговаривают, сблизив головы в блестящих капюшонах. Один поворачивает голову, и я вижу очки. Как маска на пол лица. А он в эти очки видит меня. И идет ко мне. А мне даже убежать некуда. Потому что тут самый угол.
Я корчусь, втискиваюсь глубже, жмурюсь, чтобы он не чувствовал моего взгляда. Это все знают: если не смотреть на охотника, то он тебя не почувствует. Так пишут в книжках. Но этот черный меня уже видит.
Он подходит и берет меня за плечо. Больно и крепко берет за плечо. Надо было заорать, как под дождем. Так громко, чтобы все сразу услышали. Но я просто не могу. У меня перехватывает дыхание. И еще я плачу, кажется, но дождь смывает слезы, и поэтому совсем не стыдно.
Страшный черный гвардеец тащит меня к подъезду. Как куклу. Я еле успеваю переставлять ноги. А навстречу выводят бабку Михася. Вернее, она сама идет. И сразу в машину. А за ней волокут Михася. И тоже - в машину. Но он меня не видел. Он на бабку свою смотрел. И в окна на двор никто не смотрел - потому что дождь.
– Что?
– не понимаю я.
А потом вижу за стеклами очков сердитые папкины глаза. И очень быстро убегаю домой - переодеваться и сушиться.
Я сижу дома вечером один, потому что родители на работе. Я закутался в одеяло. Мне тепло и сухо. Рубашка, штаны -- все висит на веревке в коридоре.
Я думаю: если завтра хоть кто, хоть даже если маленький Виктор что-то скажет про дождь или там про детей, которые пропадают - ух, я ему врежу. Потому что нечего тут лишнего всякого языками трепать. Учиться пора.
Скоро мы сами станем взрослыми.
То ли девочка, а то ли виденье
– М-м-м... Ты кто?
Петр смотрел непонимающе на незнакомую маленькую девочку в своей комнате...
– Бр-р-р, - помотал он головой, отчего опять захотелось прилечь и закрыть глаза.
Нет, не девочку все же - женщину. Все при всем, смотреть, как говорится, приятно. Только вот роста очень маленького. Она стояла над ним, полулежащим на диване, уперев маленькие руки в маленькие бока, и яростно раздувала маленькие ноздри маленького носа.
– Э-э-э..., - вяло помахал он поднятым вверх указательным пальцем.
– Белочка-а-а... а нам и не страшно!
– Ты текст свой двумя руками набиваешь?
– вполне связно спросило нежданное алкогольное явление.
– Оно говорящее!
– восхитился Петр.
Р-раз-два-три! Маленькая ладонь врезала по левой, правой, потом снова по левой щеке... От души врезала, так, что аж потолок снова закачался в Петиных глазах.
– О-ой... Больно же! Черт...
– Ты. Текст, - она показала рукой, как будто пишет.
– Пишешь или печатаешь?
– Ик, - прикрыл он рот ладонью.
– Фу-у-у, - помахала она рукой перед собой.
– Последний раз спрашиваю..., - и тут вдруг заорала тонко и звонко, до зуда в ушах.
– Ты пишешь, гад, или печатаешь?
– П-печатаю...
– Жаль, - вздохнуло видение.
И добавило мечтательно.
– А то можно было тебе палец сломать... Или даже два. На левой.
– За что?
– глупо спросил Петр и сам тихо рассмеялся такой своей глупости - кто же разговаривает с глюками.
– И вот это все - мне?
– спросило куда-то в воздух, вверх, в потолок, видение.
– Мне - вот это? Ну, ладно, ладно...
Она плавно поднялась в воздух - Петр удовлетворенно прикрыл глаза, потому что все подтверждалось. Ну, разве люди летают? Летают черти, ведьмы всякие, некоторым, если не врут, даже ангелы являлись - но это надо было, наверное, очень долго пить. А печень все же не железная.
И тут же скрючился от удара именно в печень. А в ушах зазвенело от крика:
– Встать! Быстро! Кому сказала! Что? Молчать! Встать! Встать, твою мать! Вста-а-ать!
– Ой, ой, ой, - только поворачивался он на диване, неуклюже сползая на пол.